До этого я не любила своего ребёнка. Не наслаждалась и не восторгалась от его пинков и шевелений. Признаю: к наступлению этой беременности я отнеслась не по-взрослому, без осторожности и рассудительности, и даже вплоть до последних недель считала плод паразитом, от которого можно бы и избавиться. Единственно, почему не избавилась — это потому, что пребывала в глубочайшем замешательстве по поводу жизни как таковой и смысла моей собственной жизни. Когда-то я с завидным упорством пыталась положить ей конец, а потом просто опустила руки и позволила событиям происходить со мной. Материнство стало одним из таких событий.
Мгновение истекло, и ребёнок выскользнул наружу, я взяла его на руки и принялась за материнские заботы. До сих пор удивляюсь, как мне удалось припомнить всё, что нужно делать, и обойтись без воспоминаний о драматических сценах полового воспитания, разыгрывавшихся дней за восемьдесят или девяносто до того. Знаете что? Я была почти уверена, что не обойдусь.
Как бы то ни было, я обтёрла младенца, разобралась с пуповиной, пересчитала ребёнку пальчики на руках и ногах, завернула его в марлю и приложила к груди. Он не слишком долго плакал. Снаружи тёплый доисторический дождь сыпался сквозь листву гигантских папоротников, где-то вдалеке мычал бронтозавр. Я лежала без сил, странно умиротворённая, и впервые в жизни вдыхала запах собственного молока. Опустила голову взглянуть на ребёнка, и мне показалось, что он улыбнулся мне всем своим морщинистым беззубым обезьяньим личиком, а когда я протянула ему палец, поиграть, он вцепился в него маленькой ручонкой и крепко сжал. Я ощутила, как любовь переполняет моё лоно.
Видите, что он сотворил со мной? Заставил употреблять слова, подобные "лону".
Но вот прошло три дня, а Уолтер так и не дал о себе знать. Прошла неделя — и по-прежнему ни звука.
Мне было наплевать. Уолтер доставил меня в такое место Луны, где я могла выжить и даже благоденствовать. В реках было полно рыбы, на деревьях — плодов и орехов. Флора и фауна не были доисторическими; исключение составляли лишь сами динозавры да те огромные саговниковые деревья, папоротники и кусты, листвой которых они питались. А так на ферме "КК" росли и обитали вполне современные формы жизни. В воде не водились трилобиты, главным образом потому, что никто не додумался, как извлечь из них прибыль. Вместо них плавали форель и окуни, и я знала, как их поймать. Рядом росли яблони и пеканы, и я знала, где именно, поскольку сама посадила многие из них. Стоило упомянуть и об отсутствии хищников. Тираннозавр у Калли был всего один, его содержали взаперти и кормили обрезками бронтозавровых туш. Всю неделю я вела беззаботную буколическую жизнь пещерной девы, которую вряд ли сочли бы за правду наши предки из палеолита. Да я особо об этом и не задумывалась.
Не слишком много думала я и о Калли. Она не пришла полюбоваться на внука. Я не виню её в этом, потому что вряд ли она знала и о том, что он был зачат, тем более о том, что родился — а если бы даже знала, наверно, не решилась бы навестить нас, потому что могла случайно выдать ГК моё убежище.
Вот что нас спасло: давний отказ Калли присоединяться к планетарной сети данных, её безрассудное упрямство, за которое, как она знала, все насмехались над ней. Среди насмешников была и я. Помню, ещё подростком я преподнесла ей тщательно подготовленную оценку экономического эффекта от слияния с ГК. Я была уверена, что это убедит её капитулировать перед "прогрессом", так как прекрасно знала, что финансовые аргументы для матери самые весомые. Но она изучала мой документ примерно минуту, а потом отбросила в сторону со словами: "Под знаком двойного К никогда не будет правительственных шпионов". На этом разговор был окончен. Мы продолжили пользоваться своей независимой компьютерной системой, сводившей к минимуму взаимодействие с ГК — и в результате теперь я могла выходить из пещеры и собирать фрукты и орехи, не опасаясь патерналистского присмотра с потолка. Вся остальная Луна переживала далеко не лучшие времена. Ферма Калли осталась нетронутой; она просто втянула голову и конечности, будто черепаха, и пережидала бурю на собственных запасах кислорода, электричества и воды. Вне всяких сомнений Калли ужасно воображала и предвкушала, как потом будет всем говорить: "А я вас предупреждала!" Я же отсиживалась в самом дальнем уголке её герметичных владений.
Пока мы ждали, снаружи творились исторические события. Даже и теперь мне не очень-то легко говорить о них. У меня нет ни телевизора, ни радио, и я ничем не отличаюсь от других людей: то, о чём я не читала и не смотрела в новостях, не кажется мне случившимся по-настоящему. Новости — это то, что сейчас. А то, о чём читаешь впоследствии, — уже история.
Возможно, здесь уместнее всего рассказать о некоторых из тех событий, но мне не слишком этого хочется. Вот, пожалуйста, немного статистических данных. Почти три миллиона человек погибли. В трёх городах средних размеров не осталось ни одной живой души, многие другие города понесли тяжёлые потери. Одно из таких мест, Аркитаун, до сих пор не восстановлено, и население всё больше склоняется к тому, чтобы оставить его как есть, застывшим в момент катастрофы, будто Помпеи. Я была в Аркитауне, видела сотни тысяч замороженных тел — и не могу решить, как правильно. Большинство погибших расстались с жизнью мирно, скончались от кислородного голодания задолго до того, как прорыв купола впустил на улицы вечный холод, навеки законсервировавший останки. Мне нагромождение трупов показалось бесконечной финальной сценой трагедии, всё ещё ожидающей, когда опустится занавес. С одной стороны, стоят ли достойные похороны или кремация того, чтобы тревожить покой усопших?
С другой стороны, с этой мыслью легче жить потомкам, нежели нам, выжившим современникам. В Помпеях никто не рисковал увидеть своих знакомых. А в Аркитауне я увидела Черити в редакции газеты. Понятия не имею, что она там делала — возможно, пыталась подать статью — я теперь уже никогда не узнаю. Я увидела ещё многих из тех, кого знала, и мне пришлось уйти. Хорошо, превратите братскую могилу в памятник — но только запечатайте вход и не водите туда туристов, не продавайте там сувениры, пока вся история не затеряется в глубинах нашей памяти и мёртвый город не станет древним и таинственным, как усыпальница Тутанхамона.
Было совершено много малодушно трусливых поступков и намного больше почти сверхчеловеческих героических подвигов. Возможно, вы не слышали о многих из них, поскольку поначалу люди наподобие Уолтера решили, что такие истории не пойдут, и запретили журналистам приносить что-либо кроме плохих новостей. Так что вырвите первую страницу, живописующую давку, в которой погибло девяносто пять человек, и замените другой, с рассказом о полицейском, что держал кислородную маску у личика младенца, пока сам не задохнулся. Бьюсь об заклад, вы видели тысячи подобных историй. Я не умаляю их значение, но многие из них пресса раздула до тошнотворной величины. Если вы чем-то похожи на меня, вам в конце концов наскучат герои, говорящие: "Ах, оставьте, я не сделал ничего героического…" Я дорого бы дала, чтобы посмотреть на кого-то, кто осмелился бы заявить: "Бог тут ни при чём, это я всех спас!" Но мы все знаем, что произнесём, когда пресса протянет к нашим лицам свои жадные микрофоны. Всю жизнь учились этим словам.
Как по мне, есть одна история об истинном героизме, крупная история, незаслуженно обойдённая вниманием. Она о Корпусе волонтёрского давления, группе невоспетых героев, тех, что всегда звонили вам и просили уделить немного времени или пожертвовать немного денег. Добрые дела Корпуса не были сенсационными, по большей части не попадали на страницы газет, поскольку волонтёры творили их втихомолку, не на камеру. Но когда они позвонят мне следующий раз, я больше никогда уже не отмахнусь и не откажусь помочь. Более тысячи членов Корпуса погибли, до последнего выполняя свой долг. Первого продюсера, который решится перенести их историю на сцену или экран, ждёт целое состояние. Поначалу я подумывала сама написать сценарий, но готова поделиться идеей бесплатно. Хотите реальных фактов — разыскивайте их сами. Я не могу делать всё одна.
