Вечером после ужина, когда отец обычно усаживался покейфовать с наргиле на каменной террасе, увитой виноградом, с которой открывался вид далеко вниз — на долину Бекаа и сверкающее расплавленным золотом, тающее в лучах заходящего солнца озеро Караун, домашние подходили к нему, чтобы обратиться с просьбами, на которые в другое время последовал бы решительный отказ. В такой момент его можно было уговорить, выпросить у него согласие, которое он, впрочем, мог отменить уже на следующее утро.

И когда Саусан подошла к нему, этот крепкий старик с длинными, лихо закрученными к ушам серебряными усами поспешно затянулся табачным дымом, пропущенным через воду в стеклянном сосуде. Он знал, что сейчас последует какая-нибудь сомнительная просьба, в которой он не сможет отказать своей любимице.

И все же… он ожидал чего угодно, только не того, о чем его просила Саусан. А просила она разрешить ее другу-христианину приехать сюда, в горы, и поговорить с матерью о… Старик поперхнулся дымом наргиле. Что? Христианин… сюда, в горы… в горы, куда путь этим извечным врагам друзов заказан навсегда? Ну ладно бы еще это иностранец… даже пусть греко-католической или греко-ортодоксальной веры. Но ливанец! Да еще маронит!

Старик так стиснул своими еще крепкими зубами мундштук наргиле, что мундштук треснул, а это уже привело его в ярость — мундштук был еще от деда и считался семейной реликвией. И все же старик сдержался: не к лицу мужчине показывать свои чувства женщине — пусть даже любимой дочери.

— Ты говоришь, что он из семьи Абду? — спросил он, чтобы выиграть время и решить, как бы помягче дать понять дочери, что ее затея безумна и ни к чему хорошему привести не может.

— Да, он из семьи Абду, — твердо отвечала Саусан: она хорошо знала отца и уже все поняла. — Он маронит.

— Я знаю семью Абду! — Старик с досадой повертел в узловатых пальцах треснувший мундштук. — И все же он — маронит. И он уведет тебя от нашего народа. Ни вы с ним никогда не сможете приехать в наш дом, в наши горы, ни мы с матерью не сможем поехать к ним.

— Но его семья живет на юге, там нет фалангистов, там шииты…

— Не объясняй мне, кто где живет в Ливане, — отмахнулся отец, — я знаю это лучше тебя…

— Но… папа… я люблю его, я не могу без него… я не знаю, что сделаю, если…

В голосе Саусан мольба сменилась угрозой. И старик дрогнул. Слишком хорошо знал он твердый и властный характер своей любимицы, она была вся в него, вот только вспыльчива… Но это ничего, это пройдет с годами, когда придет мудрость. Теперь же надо только выждать, выиграть время, время, которое рано или поздно успокаивает и не такие горячие и бурные страсти.

Старик задумался, и Саусан не мешала ему, сидя рядом на корточках и глядя снизу вверх в его затуманенное лицо. Так прошло несколько минут. Наконец отец вздохнул и опустил на нее тяжелый взгляд:

— Ладно… Я поговорю с шейхом Фаридом… Посмотрим, что скажет он, глава нашего клана. Ты знаешь, что без него я решить ничего не могу.

— Но… он за границей! — вырвалось у Саусан.

— Он не вечно будет за границей. У него много дела и у нас в горах, и внизу — в Бейруте. Сегодня он за границей, а завтра уже, может быть, будет здесь…

— Но когда? Когда? — настаивала Саусан, и в голосе ее были слезы.

— Когда? — Отец нежно погладил ее по голове. — Этого никто не знает, а если кто знает — тот не скажет. Те, кто убили его отца, шейха Фуада, хотят убить и шейха Фарида. Ты же знаешь, сколько уже было на него покушений, и он должен быть осторожен… Так что надо ждать. Не знаю сколько, но… ждать!

Саусан решительно выпрямилась:

— Хорошо! Завтра я спущусь в Бейрут и буду ждать. Буду ждать, что скажет тебе шейх Фарид. Нет… Ты сообщишь мне, когда будет шейх — в горах или в Бейруте, и я пойду к нему сама. Все, я так решила!

В ответ отец лишь молча покачал головой: не к лицу мужчине спорить с женщиной, ей надо приказывать. Так издавна ведется у всех мусульманских народов, хотя здесь, у друзов, женщина может войти даже в число посвященных в самые высшие таинства друзаизма и вершить судьбы мужчин, если только судьба наградила ее волей и сильным характером. А все это у Саусан было, и отец втайне гордился ею. Гордился и надеялся на время…

…Саусан вспомнила этот разговор, ведя свой крошечный дамский «фиатик» по горному серпантину вниз, в Бейрут. Было раннее утро понедельника, и Саусан торопилась к началу занятий — к учебе она относилась серьезно и старалась занятий не пропускать. Ее пятнадцатилетний брат Марван сидел рядом с нею и весело болтал. Он состоял в штабе шейха и тоже возвращался в Бейрут после того, как провел несколько дней в горах, отдыхая от не любимого им города. Он был уже взрослый мужчина, боец. Пятнистая униформа ловко сидела на нем, автомат был привычен его рукам, он много раз глядел в лицо смерти и не боялся ее.

Дорога была пустынной, редкие машины проносились навстречу «фиатику» на большой скорости, их водители спешили поскорее проскочить опасный участок, в любой момент здесь могли начать рваться снаряды фалангистов или друзов, а то и армейских батарей. Здесь было что-то вроде «ничейной земли», по которой рыскали диверсионно-разведывательные группы противников. Но в последние месяцы в гражданской войне наступило затишье и никаких серьезных инцидентов не происходило, поэтому Саусан и ездила из Бейрута домой каждую субботу, чтобы вернуться в университет рано в понедельник.

До города оставалось совсем недалеко. Еще один поворот — и он откроется внизу, а там пройдут заставы шиитов, начнутся населенные ими южные пригороды, тесные, полуразрушенные снарядами кварталы бедноты. Саусан прекрасно знала дорогу, она автоматически притормаживала, где это было необходимо, и прибавляла газ, где это было возможно, а сама думала о том, что скажет Мишелю, как сообщит ему о настроении родителей. Марван дремал, на горных дорогах его всегда почему-то укачивало, хотя и был он исконный горец.

Они заметили засаду, когда было уже поздно что-либо предпринимать. За выступом скалы, на самом крутом повороте, нависшем над пропастью, на небольшой щебеночной площадке стоял зеленый «мерседес», возле которого курили двое парней в спортивных костюмах. Еще двое поправляли тяжелые автомобильные шины, видимо только что положенные ими поперек дороги. У всех были в руках автоматы.

Первой мыслью Саусан было остановить машину и повернуть назад — маленький юркий «фиатик» был на это способен. Затем мелькнула мысль: проскочить с ходу между разложенными на дороге шинами — это тоже было возможно на маленькой машинке. Но даже те секунды, которые отняли у нее колебания, оказались роковыми. Парни вскинули автоматы — и Саусан поняла: одно неосторожное движение — и они откроют огонь.

— Прыгай! — приказала она брату, вскинувшему было автомат. — Фалангисты!

Марван уже понял это — только они могли устроить засаду именно здесь — между постами друзов и шиитов. Марван резко распахнул дверцу и кубарем, сгруппировав тело, как его учили боевики-инструкторы, выкатился на обочину в тот момент, когда Саусан бросила свой «фиатик» прямо на шины и сразу же изо всех сил нажала на тормоз так, что машину развернуло боком к засаде. Это оказалось так неожиданно для фалангистов, что они на мгновение растерялись, не зная, в кого стрелять — в девушку за рулем или в мальчишку в пятнистой форме и с автоматом уже катившемуся с обочины вниз, в кусты.

Двое фалангистов бросились следом за ним, двое направили оружие на Саусан и стали осторожно приближаться к «фиатику», напряженно следя за каждым ее движением.

— Выходи! — крикнул высокий, атлетически сложенный блондин, распахнув дверцу.

Убедившись, что в машине, кроме нее, никого нет, он опустил автомат. Второй фалангист, поменьше ростом и помоложе, все еще державший Саусан на прицеле, рассмеялся:

— А кавалер-то твой, красавица, сиганул в кусты, как заяц! Все вы такие… друзы, храбры только за камнями…

— А ты храбрый только здесь, со мной… — зло бросила ему Саусан, вылезая из машины и стараясь понять, что происходит под откосом, где слышались возбужденные крики фалангистов, бросившихся за Марваном.