— С Метусом? — округлил глаза Влад. — Так это правда, что ты тогда и с ним мирный договор подписать смог?

— Правда. Только знают ее единицы не просто так. — недвусмысленно изрёк беллатор, который в историю подписания этого договора никого посвящать не собирался. — А вообще пора перемещаться в «Псарню». Карро там уже все приготовил.

Взяв второго подсудимого за руку, Гадриэль покинул здание суда и переместился в заведение Карро, где столик был накрыт, а пиво «Бонумское» пузырилось в большой стеклянной кружке рядом с вином «Довольный упырь».

— И, чтобы там я не говорил на суде, следуя правилам и кодексу, я также как и ты считаю, что мальчишка — жертва своих родителей, которые не могли его вовремя отпустить. — признался Гадриэль во время совместного обеда. — Они собственными руками разрушили будущего своего ребёнка и обрекли его на неминуемую смерть. И все это не из-за любви, а из-за слепого эгоизма.

— Знаю, Гадриэль, и от этого мне ещё больнее. — честно признался Влад. — Я же спрашивал у предикторов какая ждала его участь. Он бы стал чудесным биоинженером, завёл любящую семью с тремя детьми и умер бы счастливым. Даже в самых плохих вариациях будущего он умирал от старости и счастливым. Но этого не произошло, потому что его мама любила только себя и погубила всю свою семью. О ее гибели я не тоскую, а вот мужа ее мне искренне жаль, выдающийся был историк, который очень много полезного сделал для не только для нашего вампирского сообщества, но и для всех людей.

— Его и помянем. Как и наши с тобой наивные мечты. — кивнул Гадриэль и осушил кружку с квасом.

Мир однобок и многогранен. Испещрен вдоль и поперек и полон неизведанных мест. Он манит и отталкивает. Он банален и экстраординарен. Огромен и способен ужаться до одной комнаты. Главное, чтобы в этой комнате было окно, позволяющее смотреть на мир. Окно, дающее возможность сметать преграды и представлять, что ты тоже являешься частью мира. Окно, глядя в которое, ты можешь мечтать, что мир — земля возможностей, а не зелено-голубой шарик на подставке, стоящий на столе.

В комнате одного очень желанного ребенка такое окно было. Открывали его не часто, чтобы чудом доставшая маме девочка не простыла. Она была долгожданным ребенком, рожденным только в сорок два, и потому была помечена излишней опекой матери-библиотекаря. Как редкая и хрупкая книга, которую держат за закрытыми дверьми книжного шкафа и достают полистать лишь изредка.

Малышка росла болезненной, ведь такие поздние дети не могли быть здоровыми (по мнению матери и ее подруг, конечно же, а у врачей было расходящееся с ними мнение, потому в учёт оно не бралось). Большую часть времени эта девочка проводила не в саду, цветущем у окна, а перед окном, отделенная от внешнего мира хоть и прозрачной, но стеной. Девочка росла, но не выходила в яркий мир, открывающийся за окошком. Она не ходила в детский сад, где не только друзья, но дополнительные болячки (а у тебя и своих хватает). Она не ходила на детскую площадку, где не только дети и общение, но зараза с антисанитарией (если бы я хотела, чтобы ты ела песок, давала бы тебе его вместо завтрака). Она сидела дома, где было стерильно и безопасно (и не надо потом по полдня руки с мылом отмывать). Сидела дома, где мама была лучше любой воспитательницы (у которых одни песенки на уме и никакой дисциплины). Дома, где каша (сваренная только на воде, но не в коем случае не на молоке, от которого начнется дисбактериоз) была без комочков.

В таком идеальном мире могла жить только идеальная девочка — та, что всегда и во всем слушается маму. Иначе — идеальный мир лопался как мыльный пузырь и совсем не идеальная девочка стояла в углу и потирала попу, пока ее совсем не идеальная мать кричала своим отнюдь не идеальным голосом. Когда голос садился, возвращался и идеальный мир, и отец, которого к дочери особо не подпускали (чтобы не портил своими деревенскими замашками, хватит и того, что уже испоганил породу сельскими генами).

Идеальный мир, созданной матерью «голубых кровей», за пределы комнаты не выходил. Послабления делались только для маленького сада, разбитого под окном. Каждый день (час после завтрака и час после обеденного сна) девочка проводила в нем. Но небольшой клочок земли даже неуёмная детская фантазия не могла превратить в огромный мир, который так хотелось познать. Не могла населить друзьями, которых так не доставало. Качаясь на качели, девочка лишь мечтала о том, что поезда, чьи гудки она слышала вдали, однажды увезут и ее. В шесть лет мечта о свободе сбылась. Девочка пошла в школу (потому что идиотки из отдела образования не нашли должных причин для ее обучения на дому).

Правила и идеальность распространились еще и на школу. Девочка должна была быть лучшей абсолютно во всем (чтобы не позорить свою порядочную маму, ей и пустоголового мужа хватало). В оценках, в тетрадках, в ответах у доски, в школьной форме, в улыбке, в туго заплетенных косичках — везде должна была прослеживаться дворянские корни и «порода». Но ее было, потому что девочка была девочкой, а не собачкой. Из-за этого печального недоразумения прогулки совсем не уточненной леди в угол участились (для твоего же блага, иначе вырастешь безмозглой и неотесанной как твой отец).

Девочка росла (все же такой же бестолковой, как и папаша) и превратилась из малышки в красивую девушку. Теперь она еще сильнее мечтала уехать из родного городка, объехать мир и найти свое призвание, но мать все также не выпускала хрупкую птичку из гнезда и стращала историями о жутком пугающем мире. Девушка делала вид, что все также им верит, но планировала побег из отнюдь не золотой клетки. В пятнадцать она отважилась на первый жест непослушания и вернулась домой с побитым котенком. Доводы о том, что она в состоянии заботиться о питомце разбились о каменное лицо матери, потребовавшей отнести блохастое чудовище обратно на помойку. Девушка не могла бросить котенка, потому обратилась за поддержкой к соседке.

У бабули-соседки не было дивана с дорогой обивкой, белоснежной накрахмаленной скатерти, сервиза на двенадцать персон, хрустальных ваз и столового серебра доставшегося от бабушки-интеллигентки, не было даже жемчужного ожерелья и изысканного вкуса, зато было доброе сердце, разномастные кружки и тарелки, коллекция фарфоровых слоников из путешествий, много вкусного чая и жаренных пирожков, а еще уютное кресло в клеточку рядом с камином, где теперь спал котенок. Рыжий котенок креп, а вместе с ним креп и первый протест совсем не идеальной девушки, ее первый секрет.

На первый «тревожный звоночек» мать отреагировала не верно.

Вторым стало настойчивое желание дочери поступить в университет в крупном городе на специальность дизайнер интерьера. Девушка посчитала, что раз уже ей и суждено провести всю жизнь в клетке, сначала маминой, а потом семьи мэра, с которой мать решила породниться за ее счет, так пусть она хотя бы отражает не дух. Творческая профессия не пришлась по вкусу маман, выбравшей для дочки будущее психолога (эта специальность куда больше подходит для воспитанной девочки из интеллигентной семьи, нежели какие-то каляки-маляки и перетаскивание мебели). Но под оболочкой воспитанной девочки из никакой не интеллигентной семьи жила творческая душа, жаждущая реализации. Эта личность выбралась наружу сразу же после окончания школы. Вот только тщательно взвешенные доводы девочки били мимо цели и документы подали на психолога. Надежды на счастливое будущее разлетелись как свадебный сервис во время яростной семейной ссоры.

Творческая душа взбунтовалась. Не потому, что была яростной, а потому что сильные чувства в ней пробудило предательство идеального жениха, подобранного мамой, и предательство самой мамы. Собрав вещи и опустошив копилку, хранившую сбережения на путешествие по следам бабушки-соседки, девушка сделала вид, что пошла в библиотеку, а сама села на поезд и уехала в большой город. Подала документы на желанную специальность и сняла комнату. Сбережений хватило на оплату скромного жилья, которое она сняла с парой абитуриенток на срок до распределения общежития.