А понимая, не обостряет ничего. Расспрашивает — ненавязчиво и спокойно — об их делах.
От имени той семьи проявляет горячий интерес к здоровью, к самочувствию пани Кристины. Ну и Зоси. Разумеется, Зоси! Так, как будто бы та семья полноправно признана Кристиной и Зосей. Она, Яся, не мыслит себе иначе.
Она (а не я!) сообщает пани Кристине о том, что Толек очень тревожится, не получая от них писем. Единственный мужчина в семье, он чувствует себя глубоко ответственным за эту часть, за польскую часть семьи, как старший брат, беспокоится, не слишком ли много огорчений доставляет Зося своей мамусе.
— О, Толек!.. — растроганно восклицает пани Кристина.
А Яся мягко, вскользь укоряет Зосю. Почему панна Зося не пишет брату? Может, брат не пришелся ей по душе?
— Не! — Зося энергично качает головой, улыбается, розовеет — Добрый братишек! Бардзо добрый!
— Ладный хлопец! — подтверждает пани Кристина.
И опять же Яся — Яся, не я, вынимает из моей сумки письмо Толека. Находит в этом письме именно ту фразу, которую следует прочитать. И, отсекая конец, читает слова Анатолия о том, как тепло его встретили Кристина и Зося — теплоты этой встречи ему не забыть. (Я замечаю: внимательно слушает Зося. И глаза Кристины начинают влажно блестеть.)
Говорю вам, Яся твердо держит в своих руках весь ход разговора. Но при этом обращается то и дело ко мне. «Чи не так, Марысю?!» «Розумешь, Марысю?» Словно все, о чем говорится, исходит от меня. А она, Яся, говорит от моего имени только лишь потому, что я не так уж хорошо знаю польский и нам с Кристиной и Зосей затруднительно было бы объясняться без нее.
Пани Кристина интересуется, долго ли я пробуду в Кракове.
— К сожалению, нет, — говорит Яся. — Мы уезжаем вечерним поездом.
Пани Кристина всплескивает руками и искренне огорчается. Отчего же мы не зашли к ним вчера домой? Посидели бы. Выпили кавки, поговорили бы обо всем. Я вижу, она сожалеет искренне.
— Как же быть? — огорчается Кристина. Она ведь не может просто так закрыть магазин. Магазин хоть и частный, но должен работать в положенные часы. Иначе неприятности, объяснения.
А в магазин уже входят люди, отвлекают Зосю — она за прилавком. Отвлекают Кристину. Прерывают наш разговор.
Кристина приглашает нас выпить кофе — кавъярня напротив. За прилавком пока постоит Зося.
Мы выходим. И Яся с мягкой настойчивостью напоминает Зосе, что «пани Марина» — то есть я — должна обязательно привезти Толеку (и матери, и матери тоже!) письмо от Зоси.
— Добже, добже, напише… — обещает Зося.
И вот мы сидим в кафе за столиком: Яся, я и Кристина. Пьем кофе. И разговариваем.
Кристина жалуется: Зося такая слабенькая. Стоит ей перенапрячься, перетрудиться, переучиться — это тотчас сказывается.
Она говорит, что минувшим летом, после отъезда Толека, ей удалось раздобыть для Зоси путевку в санаторий — у Зоси ведь хронический гайморит в тяжелой форме. Думали, осенью Зося поедет в Оцк, а попала вот в санаторий. Тут она явно кривит душой, Кристина. Это видно: кривит!
Но Яся подхватывает сразу: в самом деле, она давно хотела спросить, почему бы пани Кристине не съездить в Оцк с Зосей? Их так ждут там («Правда, Марысю?!»). Их бы так хорошо встретили. Ведь это так интересно для пани Кристины и для Зоси — побывать в Советском Союзе! (О Кате она не вспоминает. Она не хочет ничего нагнетать, Яся!)
— Певне![7] — торопливо соглашается пани Кристина. И тотчас же переводит разговор на другое.
И разговор снова вьется неторопливо вокруг Зоси. И Анатолия. И болезни (только болезни) Кати.
— О сердце, сердце! — вздыхает пани Кристина и невольно вспоминает о своем Михале.
У Михала тоже было больное сердце — раненое, задетое пулей. Однако, не зная этого, никто бы не догадался. Михал не позволял себе помнить и другим не позволял вспоминать о его болезни.
— Он столько надеялся успеть, — вздыхает Кристина. — А главное — поставить на ноги Зосю.
— Да! — задумчиво говорит Яся. — Все мы надеемся столько еще успеть. И поэтому позволяем себе откладывать…
И она говорит Кристине именно то, что гложет меня все время. Именно то, с чего я бы считала нужным начать разговор.
Но говорит по-своему, в своей никак не категоричной манере, выбрав минуту, когда можно и нужно сказать это:
— Але есть вещи, которые мы не имеем права откладывать, — грустно говорит Яся. — Пани Кристина, наверное, не простила б себе, когда б приключилось так, что Зосина кровная мать ушла из жизни, не повидав дочери. — И добавляет после паузы: — Думаю, Зося не простила бы этого себе…
— Матка бозка! — испуганно шепчут губы Кристины.
…Зося приходит на вокзал проводить нас. Она приносит небольшой «пакунек» для Толека и для матери. От нее, Зоси, и от мамуси.
— А письмо? — спрашиваю я.
— И письмо! — Зося не очень решительно кладет на пакунек конверт.
По радио объявляют, что до отправления поезда остается пять минут. Проходя вдоль купе, кондуктор привычно просит провожающих покинуть вагон.
— Зося, что я должна сказать Толеку? И матери? Ты приедешь?
— Певне! — неуверенно говорит Зося.
Торопливо прощаемся. Торопливо целуемся (я целую Зосю в холодную, свежую щеку), и Зося выпархивает из вагона. Легко, вернее, с облегчением выпархивает
Я стою у окна. На перроне Зося машет пушистой варежкой.
Поезд трогается. И, сливаясь с сумеречным, сиреневатым светом, словно бы растворившись в нем, исчезает маленькая фигурка.
Ощущение утраты охватывает меня, подступает к горлу солоноватой горечью.
— Яся! Они приедут?
Яся отвечает не сразу. Задергивает занавески, включает настольную лампу. Делает вид, что вся поглощена этим.
— Яся! Они приедут?
— Думаю, да! — наконец отвечает Яся. — Думаю, да. Приедут. Але… Я не знаю, Марыся, разрешит ли что-нибудь их приезд — все так сложно, теперь ты видишь…
На столе пакунек, который принесла Зося. На нем — незаклеенный конверт — ее письмо к матери. Яся задумчиво вынимает из этого конверта маленький, лишь с одной стороны исписанный листок.
«Здравствуйте, пани Катерина!» — так начинается Зосино письмо.
ЭПИЛОГ
…Трудными были для Катерины Романовны первые дни приезда Кристины и Зоси. Но неизмеримо труднее оказались последние.
Приближался день их отъезда. И никто, никто даже и не заговаривал о том, что Зося останется. Что могла бы остаться!
И Катя не заговаривала. Только не могла она представить себе, как все это произойдет…
Отойдет поезд? Увезет Зосю? (Татьянку — не Зосю!) А она останется на перроне? И вернется к себе домой? И, как прежде, будет жить без Татьянки? Без теплого, сонного дыхания ее по ночам!
Вот этого она теперь не могла представить себе — жизнь свою без Татьянки. И посреди разговоров, посреди дела вдруг застывала от этой мысли…
Как и перед инфарктом, Катя часто ощущала теперь сердце в груди сжимающимся, застывающим.
И лихорадочно начинала пить свои капли, глотать таблетки, сосать валидол, думая: «Только б не при Татьянке! Только бы не случилось чего при Татьянке…»
А внешне Катерина Романовна держалась. Ходила с Кристиной и Зосей в школу, где учился Зосин отец. А потом учился и Анатолий.
Присутствовала на пионерском сборе, посвященном встрече с Кристиной и Зосей. Ходила с ними в музей, где на стенде «Они погибли за Родину» висела фотография Зосиного отца.
Ездила с ними в ту деревню, где жили когда-то ее родители и где родилась сама.
Она по-прежнему привечала и угощала людей. Заботилась о Кристине и Зосе. Норовила повкуснее их накормить. И одарить.
Что бы ни похвалила Кристина, какая бы вещь ни приглянулась ей в доме, Катя тотчас норовила подарить Кристине такую же.
На чем бы ни останавливался в витринах взгляд Кристины, Катя тотчас шептала Анатолию:
— Спроси, сыночек, что ей понравилось? Иди купи…
