Это очень большие слова. А у меня малый мозг. Але я имею сердце. И имею Идею. И я буду делать все, чтобы, та Идея, которой вы отдали свою жизнь, не умерла во мне.

Я никогда не говорила таких больших слов. И мне неловко даже писать их. Но это не слова. Это мои мысли и мои чувства.

Я написала очень хаотично. Я много думаю и еще сама не разобралась во всем. Но я знаю, ты это поймешь. Поймешь, почему я связываю все это с мыслью о нашем тате».

Яся разрешила мне переписать Ганкино письмо. И я переписала его. Для чего? Не знаю. Может быть, для себя. А может, и для Светланки.

В ту ночь мы с Ясей говорили больше всего о детях: о Ганке и о Светлане. И вообще о поколении «детей». Только о Татьянке не говорили. Не знаю, как объяснить, но я видела: Ясе не хочется говорить о Татьянке. Ясе не хочется вспоминать о Татьянке. Почему?

Скажу более: хоть подразумевалось само собой, что Яся пойдет со мной к Станкевич и сделает все возможное, чтобы установить отношения между Татьянкой и Катей, право же, я ощущала в Ясе внутренний холодок, внутреннее сопротивление этому. Почему? Откуда оно возникло?

Я не осмеливалась спросить, боялась спрашивать. Словом, Татьянка — это было еще впереди. Это еще предстояло нам.

Утром мы с Ясей не захотели спускаться в кафе завтракать. Наспех, теперь уже абсолютно «московским» способом, мы заваривали кофе, закусили плавлеными сырками. Оделись.

Спокойно вышли из номера, спустились по лестнице. И тут… тут я почувствовала — не держат ноги. Становятся ватными, подгибаются.

Взглянув на мое лицо, Яся поспешно усаживает меня на одно из стоящих в холле кресел.

— Что с тобой, Марыся?

— Ничего, Ясенька! Сейчас пройдет… Мне уже хорошо. Пойдем.

Яся испытующе глядит на меня.

— Сиди! Вот не знала, что ты такая… — и предлагает осторожно — Может, не пойдем… сразу. Может, немного подождем?

— Что ты! — вырывается у меня. — Жить в таком напряжении! Ждать!

Мы выходим. На улице морозно. Город в розовом утреннем тумане. Ветер резкий — обжигает лицо, но на воздухе мне дышится легче.

Яся останавливает такси. Мы едем.

Вот и вывеска: «Зося». Магазин. Ему положено быть закрытым — еще рано.

И я надеюсь на то, что магазин еще закрыт. Мне бы разок пройтись по улице с Ясей. Еще подготовиться, обдумать.

Яся отпускает такси. И решительно ведет меня к магазину. Легонько толкает дверь.

Входим. Магазин пуст. За прилавком Татьянка. Перебирает что-то на полках.

Дверь в каморку распахнута настежь. В дверном проеме, видимо, пани Кристина. Разговаривает с каким-то мужчиной, в руках у него зонтик. Пестрый, детский, от солнца. Он то раскрывает, то закрывает его, предлагает товар.

Яся решительно обращается к Татьянке:

— Панна Зося?

Татьянка отвечает приветливо:

— Так! Зося! — в глазах ее настороженность.

Пани Кристина умолкает. Прислушивается. Видимо, наше появление тревожит ее — ей хочется поскорее отправить своего поставщика. Я слышу, как она говорит ему, что, пожалуй, не сможет взять зонтики. Говорит мягко, будто бы огорчаясь, что отказывает ему.

Яся представляет меня Татьянке.

— Пани Марина из Москвы. Поручение от брата Анатолия. — О Кате она не упоминает.

— О! — Татьянка улыбается напряженно.

Я встречаюсь с нею глазами. Я взглядом спрашиваю: помнишь меня, помнишь: «я тебя аж до самого неба люблю».

Не вспомнила! Конечно, не вспомнила!

Татьянка слабо пожимает мне руку.

Из каморки уже спешит к нам пани Кристина.

Теперь я вижу ее при дневном свете. Она действительно крепко сбитая женщина, лет, наверное, сорока с небольшим.

Хорошо сложенная женщина с тонкой талией, с высокой грудью. На статной ее фигуре как-то очень ловко сидит рабочий темный халат. А лицо… совсем оно не такое, каким я дорисовала его вчера. У нее темнобровое, свежее, привлекательное лицо под россыпью мягких каштановых волос.

Пани Кристина торопливо подходит к нам.

— День добрый! — Голос у нее грудной, глуховатый. — День добрый, пани! — И переводит встревоженный взгляд на Татьянку.

И тут я вдруг замечаю: они похожи. Причем не только манерой глядеть, улыбаться, говорить. Они похожи внешне. Глазами, овалом лица. И формой подбородка.

Это так странно! Еще вчера мне казалось, что Татьянка — вся в Катю. Но теперь, когда пани Кристина рядом с ней, я вижу: Татьянка похожа на нее.

Это так поражает меня, что я сразу же говорю об этом Ясе. Говорю по-русски:

— Ты погляди, как они похожи!..

Говорю, потому что думаю, а вдруг все это — ошибка? И эта девушка совсем не Татьянка, а Зося, действительно Зося, действительно дочка пани Кристины.

Яся хитрющая. Она тотчас переводит мои слова:

— Пани муви, же паненка бардзо подобна до матки.

Кристина вспыхивает (и по тому, каким счастливо смущенным становится ее лицо, я понимаю: ошибки нет. Зося — не ее дочка).

— Так! Так! — счастливо подтверждает она. — Все говорят, что Зося — в нашу родзину.

Яся знакомит ее со мной.

— Пани Марина… Из Радзецкого Звензку… От брата Зоси.

— Матка бозка, — бледнеет Кристина. Не дослушав, всплескивает руками — Вот к чему мне сегодня радзецкий консул приснился…

— Пани думает — это не к добру? — осведомляется Яся так серьезно, что Зося прыскает. И, на нее глядя, начинает смущенно улыбаться Кристина.

Я тоже пытаюсь изобразить улыбку так, чтоб не выпасть из игры.

Но мне совсем не до смеха! Какой там смех! У меня в сумке — мина. Бомба замедленного действия. Обвинительный акт. Обвинительный документ — письма: письмо Анатолия, письмо Кати.

«Неужели придется умереть, не увидев дочери!»

Со мною — Катина мука, вот что со мною.

Нет, я не точно говорю. Не только Катина. Я хочу, чтобы поняли меня. Как-то так получается, что Катина беда, что горькое Катино материнство давно уже слились для меня с тем, что довелось пережить моей матери.

Вот теперь, когда у меня Светланка, я могу представить себе, что испытывала моя мать, расставаясь со мной.

Лишь теперь, вспоминая последний перед вылетом в тыл врага вечер, когда мама провожала меня, я могу оценить ее молчаливое мужество. И не знаю, хватило ли бы его у меня, если б это не ей, а мне, не приведи судьба, довелось провожать мою Светланку.

Ничего обо мне не зная годы, моя мать нерушимо верила: я жива.

И писала мне письма — в Никуда. И складывала. И берегла их. До возвращения…

(И теперь не могу читать эти письма без слез.)

Но ведь так же ждала и Катя. Ждала. Искала. Верила: Татьянка жива. И вот…

«Неужели придется умереть, не увидев дочери».

Я готова бросить в лицо Кристине эти слова. Я готова кричать их на всех площадях и перекрестках, обличая ее бесчеловечность.

Говорите, я неправа? Да, быть может.

Но если б это не мне пришлось держать на руках Татьянку, когда мы ехали в Освенцим. И видеть Татьянку у Кати на руках. И видеть, как ее отбирали у Кати…

Если б это не я лежала подле Кати в ту ночь в осиротевшем бараке…

О, тогда я тоже могла бы и рассуждать. И взвешивать. А так… Для меня Татьянкина мать — Катя.

Судите меня! Но что бы ни случилось потом с Татьянкой, что бы ни сделала для нее и что бы ни значила для нее та женщина, которую теперь она называет матерью, для меня Татьянкина мать — Катя.

…Они смеются: Кристина, Зося и Яся. И от смеха словно бы светлеют их лица. Становятся приветливей и добрее.

А я не хочу быть доброй. Я не смею быть доброй, чтобы не предать Катю.

Столько лет искать! Отыскать. И вот…

«Неужели придется умереть, не увидев дочери»,

Люди! Что же это такое? Как же можно это терпеть, люди!

Хорошо, что со мною Яся. Она все понимает, Яся. Все, что происходит во мне.

Но на мое счастье, на Катино, на Катино счастье, она и то понимает, чего в эту минуту мне не понять. Она видит, что происходит в Кристине. В Зосе.