И спрашивали.

…«Очень просим, все жители нашего дома просят: пусть автор ответит нам — живые ли это герои? И с кого списаны? Или, может быть, придуманы автором? И так ли все было, как написано автором?! Очень просим: скажите об этом по радио или напечатайте в журнале „Работница“. А семье Климушиных передайте большой привет от жителей Дальнего Севера»…

Писали еще и так:

…«Мы, пионеры 6 „Б“ класса… не можем поверить в достоверность того, что описано в книге. Мрачные времена инквизиции бледнеют перед этими ужасами. Может быть, все-таки автор преувеличил? Обязательно просим автора ответить нам. И очень просим, пришлите нам адреса тех, кто остался в живых после лагерей смерти!»

Как ответить на этот высокий порыв — пронзительное сопереживание душ?!

Как ответить на эту категоричность, настоятельность тех, для кого война лишь история?

Концентратом рабочих записей — свидетельством очевидцев, свидетельством тех, кому довелось пережить это? Неоспоримою силой документа?

Так писалась «Эльжуня». Как ответ. Как отчет. Как рассказ о поиске…

…Они стояли в коридоре вагона, у чуть приспущенного окна. Кристина и Зося.

Отдающий паровозным дымком, колко бил в лицо ветер. Поля, перелески, рощицы сменились пыльными улочками городского предместья.

Почти неощутимым движением Кристина прижалась к Зосе.

Острая жалость кольнула Зосю. Ей казалось: никогда еще они не были ближе, чем в эту беспокойную ночь, наполненную торопливым шепотом, горячим дыханием Кристины, ощущением солоновато-влажной ее щеки.

Эта ночь, которую обе они провели почти без сна, приоткрыла для Зоси такие глубины в жизни ее «мамуси», такие подробности ее, Зосиной, жизни, о которых она не знала и, быть может, не узнала бы никогда, не случись им эта поездка. А вернее, то, что задолго еще до этой поездки голосом радиодиктора ворвалось однажды в их дом…

В дымке утреннего тумана проступали очертания города. Он круто сбегал с холма навстречу их поезду, этот город, в котором родилась Зося, но о котором почти ничего не знала.

Поезд замедлил ход. За окном обозначился край платформы. И — люди. С яркими осенними цветами в руках.

Слышались возбужденные голоса. Это встречающие еще на ходу атаковали вагон.

— Мамуся! — шепнула Зося. И Кристина, тотчас же оторвавшись от нее, выпрямилась, вскинула голову.

А по коридору уже торопился к ним Анатолий — Толек, Зосин брат, Он был совсем такой же, каким год назад Зося впервые увидела его в Кракове: ладный бровастый парень. Приветливый. Открытый. С такими же, как у нее, Зоси, серыми с прозеленью глазами, с такою же, как у нее, Зоси, упрямою впадинкой на подбородке.

Старший брат!

Толек сгреб их в объятия, сразу обеих, и тотчас же отпустил.

— А чемоданы где? Здесь стоянка лишь пять минут.

Едва они показались на выходе, как, надвинувшись на вагон, толпа запестрела вскинутыми платочками, кепками, цветами. Цветы полетели со всех сторон. И множество рук потянулось к Кристине и Зосе со всех сторон, помогая сойти им, почти снимая их со ступенек.

Вглядываясь в лица женщин, Зося искала среди них ту, ради которой приехала. И страшилась, что не может ее найти.

Она хотела было сказать это Анатолию, но Анатолия уже оттерла от них толпа.

Отошел поезд, а люди не расходились, словно ожидали чего-то. Кто-то энергично распоряжался: «Граждане! Расступитесь! Дайте проход!»

Зося увидела вдруг, как по зыбкому этому проходу, то образующемуся, то вновь заполняющемуся людьми, протискиваются к ним три женщины.

Одна из них вырвалась чуть вперед. А две другие, упорно стараясь не отстать, словно поддерживают ее.

Она тяжело и часто дышала, эта женщина. Зосе показалось: силы вот-вот оставят ее. (Видно, и тем двоим, что неотступно следовали за нею, тоже казалось это.)

Ее освещенное неярким осенним солнцем лицо было неестественно бледным, и такими же бледными, словно от них отхлынула кровь, были губы.

С трудом пробиваясь сквозь толпу, она все повторяла прерывающимся, изменяющим ей голосом:

— Люди! Людоньки дорогие! Пропустите, прошу вас. Дайте, дайте взглянуть на мое дитя…

Еще не слыша, что она говорит, Зося поняла: эта женщина — ее мать.

Ей казалось, что она совершенно не помнит матери. Самые ранние, самые смутные воспоминания детства, приходившие чаще всего в мучительных снах, Зося связывала только с Кристиной.

Поэтому, узнав о существовании той — другой, она ни в мыслях своих, ни в письмах не могла заставить себя назвать ее матерью. Если писала брату — вежливо спрашивала его: «Как чувствует себя твоя мать?»

А в единственном том письме, которое ей довелось адресовать непосредственно матери, после долгих раздумий назвала ее просто по имени, добавив, как это принято в Польше, «пани»…

И про себя называла ее так же: «пани Катерина».

…Она приближалась к Зосе — ее мать. А за нею, протискиваясь сквозь толпу, следовали женщины: постарше и помоложе.

Зося не знала, что этим женщинам довелось пройти вместе с матерью весь смертный путь. И что, если б на этом пути их не было рядом, Зосина мать скорее всего бы не выжила. Как не выжила бы и каждая из них, если б рядом не стояли другие.

Но Зося не знала этого.

Много раньше, и даже часом раньше, еще представляя себе эту встречу, она оставалась неколебимо спокойной внутренне. С болью думая о Кристине, о Кристине и о себе, Зося не принимала в расчет другую.

Но вот теперь…

Она не дошла до Зоси, эта женщина — ее мать. Вдруг застыла на месте, не отрывая от Зоси глаз…

Зося сама шагнула к ней.

А шагнув, не услышала — почувствовала, как замерла за ее спиною Кристина. Почувствовала вдруг окружившую их тугую тишину.

Она собиралась сказать ей: «Здравствуйте, пани Катерина». Но… не смогла.

Хотела вымолвить «мама». И — не смогла.

Стиснуло горло так, что не в силах ничего вымолвить, Зося молча припала к матери. А та, словно только и ожидала этого, крепко прижала ее к себе.

Обнимая Зосю, она успокоенно и счастливо целовала Зосины волосы, глаза. Перебирала Зосины пальцы и, прижимая их к губам, повторяла бессвязно, горячо: «Ручки мои родные! Выросли! А такие были малюсенькие, малюсенькие…»

Ох, какие это оказались суматошные дни — первые дни приезда Кристины и Зоси.

В квартире Климушиных посуда почти не убиралась со стола, вернее, с трех составленных под углом и накрытых разными скатертями столов. А входную дверь запирали лишь на ночь, потому что с утра до вечера, сменяя друг друга, в квартиру входили люди.

Родные Леонида Петровича — погибшего отца Зоси. (Из материнской родни никто не остался в этой войне живым.)

Земляки и товарищи отца.

Товарищи Анатолия по заводу, по институту.

Подруги Катерины Романовны — нынешние и те, с которыми вместе она пережила Освенцим.

Корреспонденты: фото, теле, радио и газет.

Знакомые. И совсем незнакомые — прослышавшие, что у Климушиной Кати — а эту фамилию знали в городе — после более чем двадцатилетней разлуки отыскалась дочь.

Многим хотелось своими глазами увидеть эту чудом уцелевшую дочь — а то, что она уцелела, действительно можно было посчитать чудом.

Увидеть польскую женщину, вырастившую ее. Порасспросить их обеих, не из простого интереса порасспросить.

Возвращение Катиной дочери будило почти утраченные надежды в тех, кому довелось пережить подобное, — было таких немало в городе.

Катерина Романовна понимала это. А понимая, стремилась принять каждого так, будто он и был тем самым желанным гостем, которого не хватало за праздничным их столом.