Она говорила страстно, горячо. И в том, что она говорила, высокое, подлинно человечное странно смешивалось с какими-то расчетами, о которых не время и не место было ей говорить.

Она говорила с предельной откровенностью, что, взяв вот этого чужого ребенка, сама отказалась от настоящего материнства. Сперва отказалась потому, что Зося требовала неустанной ее заботы, ухода…

— Столько сил потрачено, столько сил! — повторяла Кристина. — Кто мне сможет возместить это! Знаете вы, сколько ночей я недосыпала подле нее, сколько лет! Я уж не говорю о первых годах, но, поверьте, лет до десяти Зося плакала и кричала по ночам. Я вставала к ней, я брала ее к себе, успокаивала. А сама потом не могла заснуть — где уж тут было управиться со вторым ребенком! И я говорила Михалу: успеется! Мы еще молодые — вот поставим на ноги Зосю!..

Но когда Зося окрепла, подросла, она, Кристина, все равно не могла решиться на второго ребенка, на своего ребенка. Боялась, что Зося не будет в равном с ним положении в семье.

— Женщина имеет большое сердце для материнства, — говорила Кристина. — Но у мужчин иначе. Я боялась, что муж мой — очень, очень хороший, очень любящий, — может быть, не будет иметь такого отношения к Зосе, когда народится другое дитя — свое дитя. А Зося, бедняжечка, столько перетерпела и без этого. Она была так привязана к нам… Я боялась, что ее сердечко не выдержит…

И тут же, почти без всякого перехода, Кристина начинала подсчитывать свои многолетние расходы на Зосю: на ее содержание, на врачей, потому что Зося очень болела. На репетиторов, потому что Зосе учеба давалась трудно, а в старших классах отец уже не мог помогать ей по математике. И на многое, многое другое;

— Кто мне возместит это? — повторяла Кристина.

Она подсчитывала! Хотя Казимир чувствовал: совсем ей это не свойственно. Эта женщина казалась ему душевно щедрой, не привыкшей ничего считать в жизни. А если делает это теперь, то потому лишь, так думал Казимир, что боится: вдруг ее не поймут. Боится — может, все, что она говорит, не имеет веса. А вот суммы, цифры, расходы — весят, и это понятно всем.

— А номер?! — продолжала Кристина. — Все наши друзья советовали, чтобы я свела номер у Зоси с руки, — вы знаете, это совсем не трудная операция. Но я же не согласилась на это. Мы с Михалом не согласились на это, хотя понимали: без номера никто не сможет узнать, что Зося нам не родная. Я думала, мало ли что может с нами случиться. Михал вернулся такой больной из Германии… Я думала: может ведь статься так, что Зося рано останется без нас. Тогда по номеру родные смогут найти ее. И Зося не будет в жизни одна.

(Кристина даже не замечала, как противоречит сама себе, тому, что ранее говорила, тому, что стремилась теперь доказать Казимиру.)

— Но лучше б я согласилась! Лучше б я свела этот номер.

Войтецкий видел, как глубоко несчастна сейчас Кристина. И жалел, жалел ее от души. Но Кристина не понимала этого. А не понимая, держалась с Казимиром настороженно, недружелюбно.

— Зося сама не хочет встречаться с той семьей. Если б пан видел, что было с нею, когда она услыхала по радио: кто-то разыскивает девочку с номером, как у нее на руке. Когда я вынуждена была все объяснить Зосе…

Понимая, что разговор этот сейчас не приведет ни к чему, Войтецкий тем не менее осторожно спросил:

— А цо мысли пани Кристина о тей матце?

Кристина вспыхнула:

— Та матка? О, та матка может быть совершенно спокойна — ее дитя в хороших руках. Ее дитя ни в чем не нуждается. Мы с Михалом во многом отказывали себе ради Зоси. — Она умолкла, видимо что-то вспоминая. И продолжала после паузы: — Я думаю, для родной матери это самое важное — знать, что ребенок ее окружен заботой.

— Але та матка не знает этого, — осторожно настаивал Казимир. — Как она может знать об этом, ничего не зная о вас?

— Пусть пан и напишет ей, — перебила его Кристина. — Напишет все так, как есть, потому что каждое слово мое — святая правда. — И добавила уже спокойнее: — Советский консул тоже обещал написать — он был у нас днями. — Она горестно усмехнулась: — Все теперь ходят к нам, ко мне. И говорят со мной так, будто я украла дитя…

Прощаясь с Кристиной, Войтецкий поцеловал ей руку. Он глубоко сочувствовал ей. Но, от души жалея Кристину, Войтецкий не мог не думать о том, о чем не хотела думать Кристина, о том, через какие страдания прошла родная мать Зоси. А думая, не мог оставаться к этому равнодушным.

Поэтому он сделал еще одну попытку установить отношения между Зосей и семьей Климушиных. На мысль об этом его натолкнула Марыся.

Письмо Климушиным Кристина написала в тот день, когда у нее побывал Войтецкий. Точнее — сразу же после того, как за ним захлопнулась дверь.

Написала, не давая себе остыть от этого разговора. Осознав наконец, что молчать бессмысленно. Что молчать и далее — это значит прятать голову под крыло.

Не в ее характере была эта страусиная политика. Смелости у Кристины хватало. Решительности тоже. Сколько помнит себя Кристина, она жила в открытую, не таясь ни в чем от людей.

Только Зося… вот только Зося! Не хотела Кристина, чтоб люди знали: Зося ей не родная — приемыш. Не так для себя, для Зоси — не хотела!

Письмо Климушиным Кристина писала, пристроившись на подоконнике в пустой квартире. Из этой квартиры не так давно вынесли гроб с ее Михалом. А сегодня вот вынесли и мебель…

Эта квартира была ее первым домом. Сюда они с Михалом принесли Зосю. Здесь начиналась ее семья. Ее материнство.

Теперь Кристине казалось: жизнь ее остается в этих стенах, лучшая часть, во всяком случае.

И так она остро ощущала в эти минуты свою утрату, так горько думала о своем будущем, что в сердце ее не находилось ни понимания, ни жалости к другим.

Наверно, от этого слова приходили к ней недобрые. И недобрые фразы жестко ложились на бумагу.

«Оставьте нас! — стояло за ними. — Оставьте в покое Зосю. Так случилось! Так уж случилось — никто не повинен в этом».

«Я понимаю горе вашей семьи, — писала Кристина. — Но прошу понять и меня. Коль скоро ребенку, которого я взяла в лагере, было всего три года, вы для него чужие люди…»

Ни о чем она не хотела больше умалчивать. И ничего смягчать. Имела на это право! Была убеждена, что имеет. Это право давало ей материнство. Нелегкое ее материнство!

Кристина хотела бы написать Климушиным о том, как тяжко болела Зося в первые годы. Как ей, Кристине, приходилось выхаживать Зосю. Каких это требовало непомерных по тем временам расходов. На врачей. На лекарства. На продукты. А как она могла раздобыть все это?

Меняла! Меняла вещи, свои и Михала. Хоть вещей у них было тогда совсем немного. Вот, например, шубка: коричневая, пушистая — первая в жизни Кристины. Эту шубку ей подарил Михал к свадьбе. Но Кристина ни разу не надела ее. Потому не надела, что с Михалом они поженились в 1939 году — в августе. А в сентябре… все знают, что произошло в сентябре с Польшей.

Шубка эта, пересыпанная нафталином, зашитая, надежно упрятанная, пролежала у пани Марии до того, как вернулся Михал. До того, как прогнали немцев. А когда уж можно бы и носить ее, Кристина выменяла — ничего не скажешь, хорошо выменяла: на масло, на мед, на яйца для Зоси.

Она считала, что должна написать об этом Климушиным. Чтобы они поняли: столько ею вложено в Зосю, что ничего нельзя уже изменить.

Но… не смогла она толком написать. Слишком хорошо еще помнила, как неожиданно холодела в ее руке Зосина маленькая ладошка. Слишком хорошо еще помнила, как в жару, в беспамятстве запекшимися губами Зося звала Кристину, называя ее «мамусей».

Ей одной принадлежали эти воспоминания. Не могла она делиться ими ни с кем.

«Я понимаю, пани Климушина, ваше горькое чувство матери. Но что поделаешь, если так случилось, — ни вы, ни я не повинны в этом», — писала Кристина.

«Могу сказать лишь одно, живется Зосе неплохо. О ней хорошо заботятся». (Она намеренно написала это во множественном числе: «заботятся» — слишком уж нескромно могло прозвучать «забочусь».) «Зося ни в чем не нуждается, поверьте. А думается, для родной матери это всего важнее: знать, что дитя ее хорошо обеспечено в настоящем и имеет уверенность в своем будущем. Зося учится на третьем курсе медицинского факультета. Перед ней еще три года учебы».