И не похожая ли поблажка установлена для тех, кто замахивается на нас уже не картонным, а стальным ножом? Удар ножа оказался смертельным — катушка наказания разматывается; вышла промашка, жертва осталась в живых — начинается подсчет сантиметров и больничных дней, катушка сматывается, иногда чуть ли не до пятнадцати суток. Вот когда тебя в следующий раз зарежут как следует — тогда и катушку размотают до конца, а пока что серьезных оснований для этого нет: подумаешь, слегка пырнули ножом…

В известном французском фильме «Плата за страх» перевозится взрывоопасный груз, и водители получают за этот рейс очень большие деньги: им платят не только за работу, но еще и за страх взлететь по дороге на воздух. Почему никакой юридической платы не взимается за страх быть зарезанным, который переживает тот, на кого замахиваются ножом?

И об этом в подборке есть очень дельные, с примерами, отклики.

С писем-откликов мысли Николая Сергеевича снова вернулись к Вадиму. Не о статье ли он хочет с ним поговорить, поскольку вскоре же после ее публикации было назначено новое разбирательство, или, как раньше говорили, пересудок.

Но додумывать эту думу до конца не было времени: принесли новую полосу.

Завтра он увидится с Вадимом и все узнает.

Собирались у Боба обычно к семи, так что можно было не торопиться, и он решил часть дороги пройти пешком. Да и хотелось на какое-то время остаться с самим собой.

Дул холодный, пронизывающий ветер и гнал по дорожкам бульвара пожухлые листья, клочки бумаги. Самая неприютная пора: осень кончилась, а зима еще не началась. Давно ли они с Викой шли этим бульваром: все скамейки были заняты, с трудом нашли свободное место, по дорожкам праздно вышагивала гуляющая публика, катили нарядные коляски молодые мамы. Сейчас скамьи пусты, словно ветер сдул с них всех и вся, по дорожкам быстро шли, почти бежали редкие озабоченные люди.

Вот та скамья, на которой они сидели. Мягкая, деликатная Вика тогда говорила с тобой обидно резко… Это тебе тогда казалось, что обидно. А разобраться — она говорила правду, на правду же только самовлюбленные дураки обижаются… Тебе казалось, что и отец с тобой излишне строг и суров, что к родному сыну он мог бы относиться помягче, поласковее. Ты отца мерил материнским аршином. Но ведь слепая всепрощающая любовь матери годна только для домашнего употребления. Отец же, как теперь начинаешь сам понимать, пытался сделать из тебя человека… «А что, собственно, произошло?» Тебе и тогда было ясно, что в темном переулке все же что-то произошло. Теперь же, когда поближе узнал Колю да поставил себя на его место, вопрос этот и подавно выглядит глупым… Мать стеной встала на твою защиту, и вы с ней образовали что-то вроде единого фронта против отца. А подумать — от кого и от чего тебя было защищать-то? Отец всего лишь хотел, чтобы ты набрался мужества и признал: подлым делом вы с дружками занимались. Если же ничего, собственно, не произошло — можно и дальше продолжать в том же духе. Отец вызывал тебя на мужской разговор, а ты от него прятался под крылышком мамы-наседки. Нечего сказать, достойная мужчины позиция!..

Не слишком ли затянулось твое цыплячье детство? Вика младше тебя, а — взрослее. И это, наверное, хорошо, что ты оторвался от маминой юбки. То все она за тебя решала, теперь приходится решать самому… Как знать, дома, может, ты так бы и не отважился на разговор с отцом. А на расстоянии отец стал видеться по-другому и стал — не парадокс ли? — словно бы ближе. Ближе и необходимей. И хотя нелегко будет завтра заводить тот старый разговор, но почему-то верится, что отец поймет, должен понять, он же у тебя умный, вон какие прекрасные статьи пишет в газету: куда ни придешь, о них разговор. Вот и недавняя… Правда, немного страшновато: новое разбирательство назначено — кто знает, чем оно может кончиться. И раньше ты бы сказал вслед за матерью: ну вот, хлопочешь, чтобы родному сыну срок дали… Теперь так не скажешь. Теперь ты видишь, понимаешь, что хлопочет он о справедливости: тот ухарь тогда не зарезал Колю лишь по счастливой случайности…

Жаль, у отца дежурство. Как бы хорошо именно сегодня встретиться. Сегодня ты себя приготовил к встрече, знаешь, что и как сказать. А до завтра ой как далеко, целая вечность!..

Бульвар кончился. На площади, прежде чем сесть в троллейбус, он оглянулся и, словно бы томимый каким-то недобрым предчувствием, подумал: а не повернуть ли назад? Но обступившая со всех сторон толпа уже вносила его в двери троллейбуса.

Коля положил на верстак стопку связанных веревкой сосновых брусьев, прислонил сбоку фанерованные листы разной величины и вышел из сарайчика.

Если бы кто знал, сколько трудов и переживаний стоила ему эта работа! Делай он ее для какого-то малознакомого человека — чего переживать: как вышло, так и вышло. Ударить в грязь лицом перед Николаем Сергеевичем было бы непростительно. Да и ладно бы только перед ним…

Мать, конечно, видела, как сын, забросив другие дела, целыми вечерами пропадает в сарайчике, что-то там выпиливает и выстругивает. А когда узнала, что он делает, еще и подлила масла в огонь: «Николай Сергеевич — хороший человек, ты уж постарайся». Легко сказать! Он и так старался. Но если бы надо было сделать просто стеллаж или просто книжный шкаф. Там уже есть и то и другое. И к тому, что есть, надо кое-что добавить. Но добавка это не должна отличаться от того, что есть. А еще лучше, если новое освежит, украсит старое, как, случается, украшает знакомое лицо неожиданно новая улыбка. Очень хочется, чтобы его работа вызывала у хозяина кабинета хорошее расположение духа, а может, и добрую улыбку. Как это сделать? Для мастера такой вопрос — не вопрос, для него такая работа — семечки. Но он-то пока еще только подмастерье.

Сегодня подмастерье везет свою работу на показ, сегодня он держит экзамен. И кто же не волнуется перед экзаменом, у кого не дрожат поджилки! Как все это глянется Викентию Викентьевичу; как посмотрит на его работу Вика… Она вроде бы тут ни при чем — делалось-то все для рабочего кабинета Викентия Викентьевича. Однако мнение Вики было для Коли почему-то не менее, а может, даже более важным.

Такси-пикап удалось схватить на ближнем углу довольно скоро. Немного времени заняла и погрузка в машину готовых деталей. А пока Коля гадал-прикидывал, кто на его звонок откроет дверь да что он скажет, и как будет себя вести, если откроет Вика, пока он прокручивал различные варианты встречи, они и доехали.

Открыла ему Вика, но ни один из приготовленных по дороге вариантов не пригодился.

— Это ты, Коля? — спросила и сама же себе ответила Вика: — Вот и хорошо… Давай, давай, я тебе помогу.

Что тут можно было сказать, кроме того разве, что, мол, не надо, не надо, я сам… А когда он перетаскивал свои поделки из прихожей в кабинет и Вика опять взялась помогать ему, пришлось пойти на хитрость: не трогай, а то все перепутаешь, у меня все пронумеровано…

Еще по дороге он твердо определил линию своего поведения: деловитость и еще раз деловитость. Ты пришел не на званый вечер, пришел работать — работай. И если, допустим, та же Вика окажется рядом — не отвлекайся, считай, что ее нет, продолжай делать свое дело.

И когда вскорости Викентий Викентьевич сказал, что они собираются ужинать, не составит ли он им компанию, Коля энергично замахал руками: нет, нет, что он, ужинать, что ли, приехал, он приехал делать дело.

— Хорошо, хорошо, — в тон ему, с повтором, ответил Викентий Викентьевич и, обернувшись к Вике, уже другим, назидательным, голосом добавил: — Ты меня ругаешь, когда я отказываюсь от еды, а вот Коля, как видишь, придерживается моего же принципа: угощение надо сначала заработать… Хорошо, — повторил он еще раз, — работай, мы тебе не будем мешать, потом Вика тебя покормит.

Коля и тут хотел заблаговременно же отказаться, но подумал, что это, наверное, будет уж слишком, и промолчал.

А это очень хорошо, что они ушли на кухню и оставили его одного. Он и освоится, и успеет войти в работу.