Рядом с избушкой на куриной ноге, посреди зеленой поляны, — белый храм. Он невелик снаружи, уж и вовсе скромен внутри и вместе с тем создает впечатление величия и праздничности. Крепко и уверенно стоя на земле, храм своими куполами устремлен в небо. Он как бы в миниатюре похож на многие знаменитые соборы и не похож ни на один. Если терем вобрал в себя то ценное, что было в народном зодчестве, — в каменном храме в той или иной форме нашли воплощение многовековые традиции национальной русской архитектуры. Во всяком случае, Дементию так казалось.
— И терем хорош, и банька занятна, а избушка на куриной ноге и вовсе сама на лист просится, — сказал он Маше. — И все же мне бы хотелось попробовать написать этот храм.
— Что ж, достойная мысль, — одобрила Маша. — Правда, я по малодушию хотела заняться избушкой, как-никак полегче, но если ты… Сделаем так: оба пишем церквушку, а потом посмотрим, сравним, что и как у нас получится. Интересно! Только чур: пока не закончим, друг к другу не подходить, не подсматривать и даже ни в какие разговоры не вступать. Лады?
— Лады!
Они устроились на дальнем от храма краю поляны, шагах в десяти друг от друга, и начали работу.
Дементию жаль было тратить время на карандашный набросок. Не терпелось поскорее взяться за кисть. От нетерпения у него даже кончики пальцев дрожали — верный знак того, что сегодня он в ударе.
Когда солнце вырывалось из набегавших на него время от времени облаков и высвечивало храм, он, на фоне кустов и деревьев, был особенно хорош. Таким Дементию и хотелось схватить его. Давно уже он не работал с таким увлечением, с таким азартом. И напрасно Маша всякие запреты устанавливала, временами он даже начисто забывал о ней.
Долго не давалась общая компоновка храма, ускользала соразмерность его стен и маковок, пока Дементий не догадался, что соразмерность здесь не каноническая, а свободная, с большими или малыми отклонениями, с оригинальными придумками.
Сколько времени прошло, как они встали за мольберты? Час, два или три? Дементий не знал. Он взглянул на часы, когда этюд в основном был закончен.
Не все удалось, как виделось, как хотелось. Спешка с карандашным наброском в конечном счете привела к потере перспективы и ослабила объемность изображения. И все же Дементию казалось, что главное — праздничную нарядность храма и его величие — передать в зарисовке удалось.
Он оглянулся на Машу. Та, похоже, тоже заканчивала работу. Она то слегка отдалялась от стоящего на мольберте картона, то приближалась к нему и наносила короткие удары кистью, как это обычно бывает при доделке картины или уточнении каких-то деталей. А вот Маша, должно быть, заметила какое-то серьезное упущение в своем этюде, потому что склонилась к мольберту и писала уже не отрываясь.
Дементию не терпелось и свой набросок показать, и Машин посмотреть, и он, как бы по деловой необходимости, отпятился от мольберта и тихонько, крадучись подошел к Маше сзади. Она, возможно, и слышала его шаги, но не обратила внимания: по протоптанным через поляну тропинкам туда-сюда ходили паломники, наиболее любопытные из них старались пройти поближе и взглянуть, что и как получается у молодых художников.
Ракурс, угол зрения у них с Машей был почти одинаковым: ну что такое каких-то десять шагов! Композиционное же решение разнилось, и значительно. Желая подчеркнуть красоту и величие храма (при его в общем-то игрушечной миниатюрности), Дементий взял его крупно, приближенно, почти совсем не оставив места на картине для окружающей природы. Маша как бы отодвинула от себя храм и показала, что стоит он не в городе, не на мертвой, залитой асфальтом земле, а на зеленой поляне, в окружении лесных, тронутых осенним огнем великанов. И что было удивительно: памятник архитектуры на ее рисунке выглядел не менее величавым. А помимо того в нем ощущалась еще и сказочность, и какая-то уютность, человечность.
Вот так Маша! Ай да Маша!
Живописная манера ее тоже была своеобразной. Если Дементий стремился к реально точному воспроизведению натуры и прописывал, прорабатывал даже мелкие, второстепенные детали, Маша воспринимала натуру сквозь этакий романтический флер. Ее куда больше заботило создание в своей картине определенного настроения, потому, наверное, она и была так беззаботна в проработке частностей. Колорит, гармония красок иногда могут сказать больше, чем линия, пусть даже самая совершенная. Так считают некоторые художники. Должно быть, Маша разделяла эту точку зрения.
Увлекшись разглядыванием через плечо Маши ее этюда, Дементий чуть подался вперед и совсем рядом, перед глазами, увидел просвеченное солнцем розовое ухо, выбившийся из-под шапочки золотистый завиток над ним, вдохнул тонкий, едва уловимый запах, исходивший от волос, от полуоткрытой шеи, и ему так-то захотелось поцеловать розовое Машино ухо…
— Не мешай, — словно бы угадав его желание, ровным, деловым голосом сказала Маша и даже не обернулась, точно затылком чувствовала, кто пришел и стоит за ее спиной. — Я тоже скоро закончу. Потерпи.
Дементий оторопело выпрямился и, еще раз взглянув на Машин набросок, отошел к своему мольберту.
Если бы это «потерпи» относилось не только к делу, но и к тому, что хотел, но не успел исполнить Дементий! О, он был бы готов терпеть сколько угодно, лишь бы э т о когда-нибудь все-таки исполнилось…
Вглядываясь заново в свой рисунок и как бы уже по второму кругу сравнивая его с Машиным, Дементий находил в нем все меньше достоинств и все больше недостатков. «Жалкий копиист! Писарь! Фотограф-моменталист! — костерил он себя, подбирая самые резкие, самые обидные слова. — Срисовал-списал более-менее похоже и доволен, рад донельзя, будто все и дело-то в этой самой похожести… У Маши какая-то милая непонятность, недоговоренность, какая-то тайна. У тебя сказано все, поставлены, что называется, все точки над i…» Нравившаяся поначалу добросовестная проработка деталей теперь раздражала: кому и зачем нужна эта ремесленная проработка, что она дает?
Тут его мысль хватила далеко в сторону, и из той сторонней дали он увидел себя… одного. Без Маши. Маши в его жизни нет, он с ней незнаком. Кто-то посоветовал ему побывать здесь, он приехал, написал этюд, остался очень доволен и… У Дементия знобкий холодок пробежал меж лопаток: ведь это очень плохо, если бы он остался доволен! Ведь это все равно что самому же себе закрыть дорогу! И тогда кто бы ему открыл ту дорогу, кто бы сказал то, что с к а з а л а Маша, еще и не видя его шедевра, сказала одним своим этюдом?!
— Вот это я понимаю! — раздалось совсем рядом, и Дементий даже вздрогнул от неожиданности. — Не храм, а Илья Муромец. Сила, мощь, красота!
Маша утвердила свой рисунок рядом с написанным Дементием, отпятилась на два шага и стала внимательно разглядывать ту и другую работу.
Ее похвала — чего уж там! — обрадовала Дементия. Но ведь Маша — воспитанная девица и могла сказать такие, в общем-то ни к чему не обязывающие, слова просто из вежливости.
— А тебе не кажется, что слишком… как бы это сказать… реалистично-фотографично? — осторожно спросил он.
— Может быть, и кажется, но, наверно, уж лучше ползучий, как его обзывают, реализм, чем, как вот у меня, парение над грешной землей, не разбери-поймешь.
Что это: самоуничижение, которое паче гордости, или искреннее признание?
— Ну зачем уж так-то: не поймешь?! — расщедрился Дементий на ответное доброе слово. — Просто я так вижу, что пишу, а ты — по-другому. И уж если на то пошло, ты же прекрасно понимаешь, что у меня получается важно-деловито, а у тебя — эмоционально, у тебя — праздник солнечного света.
— Ну, ну, кукушка хвалит петуха… — улыбаясь, остановила его Маша. — Вот и плохо, что праздник света. Надо, чтобы был праздник не только чувства, но и мысли. Где она, эта мысль? Ее нет. А у тебя есть… И не спорь. Я уже не маленькая, я уже в таком возрасте, когда человек должен знать свои недостатки.
«Золотые слова: человек должен знать свои недостатки», — отметил про себя Дементий.
