Нет, конечно, так вели себя не все — та же Маша. Но немало было и таких, как сосед Дементия по общежитию, — все и вся знающих и словно бы заранее жмурящихся в лучах будущей славы.
Калашный ряд…
А в каком ряду Маша?
Хоть и держится она с Дементием просто, по-свойски, а ведь — тоже не «своя», тоже из другого мира. Это было хорошо видно на дне рождения Боба. Если бы она была ему только поводырем в незнакомой компании! Она наставляла, просвещала его и во всем остальном, начиная с подарка имениннику («Это — от нас…») и кончая названием соусов и салатов, поскольку до этого за т а к и м столом, в т а к о м собрании сидеть ему не доводилось. Пусть Маша была белой вороной среди своих друзей и приятелей. Но она была все же из этой стаи. Она и умела держать нож с вилкой, и знала, кому и что сказать или ответить. Она никак и ничем не выделялась; Дементий же обращал на себя внимание уже одним тем, как сидел на стуле. Если Маша сидела свободно, непринужденно, он — деловито и напряженно, словно приготовился работу работать.
Не потому ли так плачевно для Дементия и закончился тот вечер, что сунулся он в чужой ряд?!
По окончании экзаменов Дементий написал «своим», на Братскую, письмо. Оно было лаконичным: поступил. Такое же коротенькое письмишко послал и Зойке. Вскоре пришли ответы: радуемся за тебя. А вот недавно собрался опять написать братчанам и стал в тупик: о чем писать? О том, что его исключают из института? И что же получается: он и здесь чужой и для «своих» уже не свой?
2
Наутро Дементий приехал на Ярославский загодя и успел и расписание на стене вокзала найти, и узнать, когда идет ближайшая электричка, даже — сколько времени она до Абрамцева идет. Словом, получил ответы на все свои вчерашние вопросы.
Маша, как всегда, была точной. Завидев ее в выходящей из метро толпе, Дементий машинально взглянул на часы: ровно девять, минута в минуту. В спортивном светло-коричневом костюме и желтой, с белыми полосками, вязаной шапочке, с этюдником через плечо она легко сбежала со ступенек, приветно кивнула Дементию:
— С какой платформы?
— С восьмой, через восемь минут.
— Прекрасно! — И устремилась вперед.
Перехватив из ее руки довольно увесистую сумку, Дементий поспешил следом.
Аккуратный, по фигуре, костюм очень шел Маше. Впрочем, как уже заметил Дементий, при всей простоте, какой Маша держалась в нарядах, все, во что бы она ни одевалась, ей удивительно шло. Сам он в одежде тоже стремился к простоте, не носил галстуков, даже не любил застегивать верхнюю пуговицу рубашек. Но, видно, простота бывает разная: у него она оборачивалась простецкостью, у Маши — вкусом. А вкус, говорят, в магазине вместе с рубашкой и галстуком не продается…
Маша, кажется, все еще была сердита за вчерашнее. В электричке, усевшись к окну, она какое-то время безучастно смотрела в него, словно бы выжидая, когда Дементий заговорит. Но тот, не зная, с чего начать разговор, мучился и молчал. Тогда Маша — ах, молчишь, ну и молчи! — сунула руку в сумку, достала книгу и уткнулась в нее. Дементию ничего не оставалось, как вытащить из кармана куртки купленную по дороге на вокзал газету и развернуть ее.
Нет, не читалось. Глаза скользили по строчкам, но смысл, в них заключенный, до сознания не доходил. Да и что интересного можно было вычитать в газете! Ведь там не могло быть напечатано, что вот они едут с Машей в необыкновенной красоты место (так сказала Маша — значит, так оно и есть!), что его сердце сладко щемит от чувства признательности за согласие поехать с ним и что вообще день нынче чудесный: солнце с белыми кудрявыми облаками в прятки играет — то за одно облако спрячется, то за другое…
Дементий косил глазом на Машу: она ему и сердитая нравилась. А вот сам себе он очень и очень не нравился. Вчера кочевряжился и сегодня продолжает в том же духе. Маша права: с какой стати ей первой заговаривать после вчерашнего «ну, я хотел… как бы это сказать…». Не она же тебя, а ты ее обидел. И сейчас, вместо того чтобы извиниться за вчерашнее да сказать «спасибо» за ее доброту, ты молчишь как пень, боишься хорошее словечко проронить.
Такое случалось с ним и раньше. Однажды попал он в трудный переплет: с бригадиром в конфликт влез, чуть не загремел из бригады. Как-то, к слову, рассказал об этом Зойке, и померещилось, что та его пожалела. Кто-то бы и так рассудил: чего ж тут плохого, что пожалела? Он же надулся на Зойку, как мышь на крупу, неделю не разговаривал. Всякая жалость, видите ли, уязвляет его человеческое достоинство… Жалкий пижон! Еще вопрос: есть ли у тебя это самое достоинство? Давно еще приходилось где-то читать: чувство собственного достоинства родилось у него раньше самого достоинства. Не про тебя ли, Дон Кишот Рязанский?!
Дементий и корил, и бранил себя, а ничего поделать со своим дурацким характером не мог. Пройдет какое-то время, и он Маше много-много — целую вот такую сумку — добрых слов наговорит. А пока что эти слова почему-то не идут на язык, застревают в горле. Даже вот вместо того чтобы взять да попросту уставиться на Машу и, не таясь, глядеть и глядеть на ее лицо, на милую шапочку, на золотистые завитки волос над розовыми ушами, он лишь время от времени бросал короткие взгляды на сидящую перед ним красоту и снова отворачивался к окну, как бы показывая этим, что глядеть туда ему интереснее. Только кому, кому ты это хочешь показать? Маше? Да она читает книгу и забыла про тебя. Выходит, себе? Но это же глупо, зачем же с самим-то собой в жмурки играть?
Маша правильно вчера сказала: носишься со своим достоинством — она выразилась проще и точнее: самолюбием — как с писаной торбой… Ты опять попал в переплет, и тебе кажется, что она только из чувства жалости не отвернулась от тебя и даже вот согласилась поехать за компанию на этюды. А что если это тебе опять лишь показалось, померещилось? Да, конечно, история на вечеринке не возвысила тебя в глазах Маши. Больше того, бросила на нее тень, поскольку приведен ты был на вечер не кем другим, а Машей. Но, спрашивается, почему ты, будучи кругом виноватым, с такой настороженностью относишься к человеку, который о твоей виноватости еще даже и не заикался. Не берешь ли ты, парень, большой грех на душу?
Дементий задавал себе вопрос за вопросом, а ответа ни на один из них все еще не находилось.
За окном пролетали утопающие в садах дачные поселки, одетые в ярко-пестрый осенний наряд леса и перелески. Глядеть на все эти близкие сердцу картины и в самом деле было интересно. Но куда интереснее бы глядеть не одному, а вместе с Машей. И не обязательно при этом что-то говорить, просто глядеть и думать, какие мысли и чувства вызывает у нее замечательный вид вот этой петляющей по лугам, а потом юркнувшей в лес речушки. Похожие на твои или какие-то другие? А вот эта светло-пресветлая березовая рощица, бегущая рядом с поездом по отлогому косогору?
— Что читаешь? — наконец не выдержал Дементий своего обидного одиночества.
— Нечто весьма занятное, — Маша оторвалась от книги, подняла глаза на Дементия. — Мифы древних греков… И вот только что прочла о прекрасном юноше Нарциссе, который уж очень себя любил, очень и очень самому себе нравился…
В глазах у Маши этакие ехидные чертики проскакивали, ясно было, что миф, который она начала рассказывать, с подтекстом, и Дементий счел опасным и нежелательным поддерживать разговор.
— Да, да, припоминаю, — пробормотал он. — Что-то такое в школе проходили.
— Ты хорошо сказал: проходили, — вроде бы похвалила Маша. — В школе мы не только мифы, и Пушкина с Толстым вот именно проходим. А не мешало бы знать… Те же мифы, как, скажем, и библейские сюжеты, мы всю жизнь — хошь не хошь — вынуждены — ты слышишь? — вынуждены изучать по… произведениям искусства…
— Да кто же и кого вынуждает-то? — не понял Дементий.
— Пошел ты в музей или картинную галерею, видишь перед собой «Персея» или «Давида». Кто такие? Почему в руках у одного меч, а у другого — праща?.. Видишь «Артемиду». Зачем этой женщине понадобились лук и стрелы? Видишь картину «Похищение Европы». Что за чепуха: бык уносит на себе молодую красавицу. Но при чем тут часть света Европа и как это ее можно похитить?.. Вот я и говорю: чем всю жизнь по картинам да по скульптурам мифологические и библейские истории изучать, не проще ли их еще в начале жизни получше узнать, а потом уже всю оставшуюся жизнь этим знанием пользоваться. Мы безбожники, но что делать, если добрую половину полотен великих мастеров Возрождения мы не поймем, не зная Библии и Евангелия… Ты что молчишь? Я неверно говорю?
