Лейтенант прошелся вдоль стены по свою сторону стола, остановился, уперевшись руками в спинку кресла.
— Читал я и, конечно, вспоминал своих товарищей: и тех, что остались и живых, и тех, что полегли в чужой земле. Никаких памятников на их могилах нет. Да если бы и были — кто из родных и близких их бы увидел! Погибшие остались лишь в памяти родных да в нашей памяти. Но мы уходим, нас остается все меньше. И не так уж далек тот год и день, когда не станет последнего фронтовика.
Лейтенант опять прошелся по-за столом туда-сюда, а потом сел в кресло.
— Вы небось слушаете и думаете: к чему, мол, все это? — тут он как-то отстранение улыбнулся. — А вот к чему. Уже выросло новое поколение, родившееся после войны. И для них война — история. А пройдет еще двадцать лет?.. Вот я и хочу сказать: побольше бы, побольше бы вот таких статей, как ваша, побольше бы хороших книг о войне! На них бы надо воспитывать молодежь, чтобы она знала, какой ценой досталась нынешняя жизнь… Пройди вечером по улице — со всех сторон несется магнитофонный истошный крик, ржанье, мяуканье. Песню услышишь — и та не на нашем, а обязательно на чужом, ни для кого не понятном языке.
— Но ведь… простите, не знаю, как вас…
— Василий Николаевич.
— Но вы же знаете, Василий Николаевич, кто ходит в обнимку с магнитофоном, тот книг не читает.
— Что верно, то верно, — нехотя согласился лейтенант. И сразу переменился в лице, недавнее оживление куда-то ушло, глаза потухли.
Разговор перекинулся на молодежь, и Николаю Сергеевичу стала понятной резкая перемена в собеседнике: лейтенанту милиции приходится повседневно сталкиваться с ее, увы, не самыми лучшими представителями.
— Ну, я вас всякими разговорами занимаю, а вы, поди-ка, с какой-нибудь докукой, — перешел на деловой тон лейтенант. — День полупраздничный, посетителей нет, я никуда не спешу, так что — в полном вашем распоряжении.
— Никакого важного дела у меня к вам нет, — сказал Николай Сергеевич. — Просто зашел поговорить, прояснить кое-какие непонятные мне вопросы. И первый — часто ли суды выносят такие милостивые приговоры преступникам, как это было в прошлую среду?
— Часто не часто, но бывает. И…
— И? — поторопил умолкшего лейтенанта Николай Сергеевич.
— Встречный вопрос: вас интересует официальный ответ или мое личное, как говорится, не для печати, мнение?
— Ваше личное, — подтвердил Николай Сергеевич. — Не для печати.
— Тогда скажу. Такие приговоры нам, милиции, только прибавляют работы… Не гипнотизируем ли мы себя некоторыми красивыми формулами? «Наш суд — самый гуманный», «Мы — за гуманное отношение к оступившемуся человеку», «Мы верим в лучшее, что есть в человеке, и любое наказание — это не что иное, как мера перевоспитания» и так далее… Все вроде бы правильно. Но, находясь под гипнозом этих, в общем-то правильных, формул, мы уже перестаем отличать случайно оступившегося человека от преступника, начинаем «воспитывать» закоренелого рецидивиста, вместо того чтобы сурово покарать его. И получается, что гуманно-то мы относимся к преступнику, а не к честному человеку, ставшему его жертвой… — тут лейтенант перевел дух. — Вот как много я вам наговорил.
А Николай Сергеевич, чем дальше слушал своего бывшего сослуживца по флоту, тем большей симпатией проникался к нему. Мыслящий мужик!
Лейтенант, должно быть, по-своему истолковал его молчание, потому что, словно бы спохватившись, проговорил:
— Вы-то, возможно, и не согласитесь со мной. Тем более что такое гуманное решение суда вас, наверное, вполне устроило.
— Что значит: устроило или не устроило? Решение, на мой взгляд, нелепое. И вовсе не гуманное, а — жестокое. Жестокое по отношению к пострадавшему, то есть к честному, ни в чем и ни перед кем не провинившемуся человеку. Разве оно его подвигнет на новое заступничество? А если в следующий раз счастливого сантиметра в запасе не окажется?
Видно было, что лейтенант не ожидал такого ответа. Он опять оживился, вытащил сигареты, предложил Николаю Сергеевичу, сам закурил.
— Признаться, не думал — уж вы не обижайтесь! — что вы сумеете стать выше… ну, что ли, личного интереса… Приятно слышать… Эх, если бы вы знали, до какой низости этот личный интерес доводит некоторых уважаемых родителей! Спасти, во что бы то ни стало спасти, выгородить свое дите, если даже дите совершило самое настоящее преступление!
Тут лейтенант помолчал, скосил глаза на стопку папок на краю стола. По лицу его, как и в первый приход сюда Николая Сергеевича, пробегали какие-то тени, словно он мысленно прочитывал заключенные в тех папках следственные дела.
— Уже больше десяти лет как я в милиции. И уж пора бы ко всему привыкнуть. А не могу… И вы знаете, что меня больше всего приводит в отчаяние? Это так называемые немотивированные преступления.
— Что это значит? — Николай Сергеевич в общем-то догадывался, «что это значит», но хотелось знать поточнее.
— В старопрежние времена нередко делала человека разбойником нужда. Бедняк поджидал на большой или не очень большой дороге богача и грабил его. А нынче? Нынче тоже грабят. Нападают на инкассаторов, грабят сберкассы, магазины, квартиры. Не брезгуют и тем, чтобы в темном переулке у какой-нибудь припозднившейся дамы отнять сумочку. Но так ли уж часто в этих сумочках находят тысячи? Чаще-то все же рубли. Ну, кольцо снимут, сережки сдерут. И, между прочим, в подобных случаях редко доходит до серьезного, скажем, до убийства. А теперь представим такую картину…
Лейтенант опять сделал паузу и прищурил глаза, словно бы хотел сначала сам увидеть ту картину.
— Идут улицей или бульваром трое-четверо молодых, модно одетых юношей. Идут, перекидываются какими-то ничего не значащими фразами, глазеют по сторонам. Время позднее, народу мало; скучно. Но стоп! — кажется, кто-то идет по дорожке. И начинается этакая невинная потеха. «Эй, шляпа, не найдется ли сигаретки?» — «Не курю». — «Как же это так, а еще мужчина… Да ты поищи, может, найдешь?» — «Что искать, чего нет». — «А ты все-таки поищи, пошарь… Может, очки темноваты? Джонни, протри ему очки, пусть по карманам поглядит… А голову-то пониже, пониже, тебе же, чудаку, не на меня, а в карманы глядеть надо. Я говорю, пониже. Или у тебя выя не гнется? Боб, помоги ему…»
Лейтенант рассказывал так живо, меняя интонацию и слегка жестикулируя, что Николай Сергеевич, что называется, в лицах видел всю эту сцену.
— Или другой случай — проще и короче: «Дядя, дал бы нам огоньку… Да попроворнее, понимаешь, курить захотелось, спасу нет, а спички на рояле забыли…» — «В чем дело, ребята?» — «Ах, ты еще и вопросы задаешь?! Тут человек, можно сказать, погибает во цвете лет, курнуть хочет, а ты, нахал, ему какие-то дурацкие вопросы… Джим, ответь ему…» Ну, и так далее… Вы скажете: откуда я знаю о подобных разговорах? А вот из этих папок.
Лейтенант возложил ладонь на стопу следственных дел, горько усмехнулся и продолжал:
— Такие разговоры кончаются по-разному. Если «шляпа» или «дядя» струхнут и станут униженно упрашивать юных собеседников, чтобы они отпустили их душу на покаяние, что ж, юнцы, насладившись унижением, могут и снизойти, могут отпустить подобру-поздорову. Но не дай бог, если у кого-то выя окажется негибкой и он не захочет ронять свою честь и достоинство перед молодыми подонками — тут уж сами подонки считают, что тем самым затрагивается их честь и достоинство. Ну, а если так, то идут в ход и кулаки, и пинки, и ножи. И нередко заканчиваются такие «разговоры», как принято писать в газетах, трагически.
Николай Сергеевич слушал следователя, а мысли его то и дело уводили с бульвара, о котором тот рассказывал, в другое место — в глухой темный переулок, где Вадим с дружками «менялись шапками». Ведь разными были только слова: «Дай закурить!», «Поменяемся шапками!» — а суть была одна и та же.
— А теперь вернемся к началу, — между тем продолжал лейтенант. — Я говорил о грабителях, о тех, кто ищет легкой жизни и во имя этого идет на все. Там хоть есть, по крайней мере, мотив преступления. А во имя чего идут на преступление юные бездельники? Хотят заполучить зажигалку или лучшую шапку? Ни то ни другое. Они, бывает, у своей жертвы даже бумажник оставляют нетронутым. Что же остается? Какой состав преступления? Остается лишь одно желание поизгаляться над случайно встреченным человеком, унизить его и вдосталь насладиться унижением. Но если человек решается на сопротивление и в результате стычки оказывается убитым — можно ли то подленькое желание признать достаточно серьезным мотивом преступления? Вот такие именно преступления мы и называем немотивированными. Спросишь у преступника: из-за чего сыр-бор разгорелся, что тебя толкнуло на убийство, и слышишь в ответ невнятный детский лепет. «Ты хотел убить?» — «Нет, и в мыслях не было». — «Что же тебя толкнуло?» — «Сам не знаю…»
