Антонина Ивановна опять замолчала, и Николай Сергеевич посчитал уместным спросить:
— И долго ждали?
Антонина Ивановна недоуменными глазами взглянула на него через стол, потом, должно быть, все же поняла вопрос, и горестная усмешка тронула уголки ее губ.
— А я жду и по сей день…
И как бы давая понять, что сказала все и говорить о том, что «меж двоими бывает», больше не хочет, она опять стала потчевать Николая Сергеевича чаем.
Николай Сергеевич удивился неуловимой для глаза перемене в Антонине Ивановне: только что он видел ее молодой, красивой, с сияющими глазами, а вот уже сидит по ту сторону стола и помешивает ложечкой остывший чай пожилая, с потухшим взглядом женщина. Сидит ссутулившись, словно долго давил ей на плечи нелегкий груз, и глядит пустыми глазами в пустое пространство.
Николай Сергеевич чувствовал себя немножко неловко: все-таки вопрос этот задавать бы не надо. Антонина Ивановна рассказывала о том, что было уже давно, и было прекрасно. И наверное, не зря, не просто так дальше того, хоть и горького, но и счастливого для нее лета сорок пятого года в своем рассказе не пошла. Он же своим вопросом как бы отодвинул в далекую даль то счастливое лето и закрыл прекрасное прошлое горькой безысходностью последующего.
— Я к тому все это вам рассказала, чтобы вы поняли, кто есть для меня Коля. — И голос у Антонины Ивановны теперь был другой — горький и усталый. — Если бы его в ту ночь эти бандиты порешили — что бы у меня осталось в жизни?! Вы, конечно, можете посочувствовать, можете сказать, мол, понимаю (Николай Сергеевич и впрямь чуть не сказал это!), а только со стороны понять такое невозможно… Вот если бы и у вас был сын, да еще и единственный, чтобы и жены — это, конечно, к примеру — не было, вот тогда бы вы смогли понять, что я в ту ночь и на другой день пережила. Вот этой прядки белой у меня не было. — Антонина Ивановна медленно провела рукой по левому виску да так и оставила ладонь на щеке.
Седую прядь на виске он заметил еще при первом знакомстве с Антониной Ивановной, еще когда увидел ее на террасе. Но откуда ему было знать, что появилась она в ту самую ночь…
Вот эта проблема нашего времени — проблема единственного сына! Наши отцы и деды ее не знали. А нынче заводится в семье одно-единственное чадо, и родители с самого дня его рождения ходят, как под Дамокловым мечом — дрожат, трясутся, переживают, ночи не спят… Вот и у них с Вадиком такая же история: не так чихнул или подозрительно кашлянул — Нина уже хватается за телефон вызывать врача. Врач послушает, скажет, что мальчик здоров, разве что перегрелся или, наоборот, переохладился, но жена (хоть и сама доктор) не поверит врачу и потом ночью семь раз встанет и подойдет к кроватке сына…
«Однако же с чего это ты вдруг расфилософствовался? — сам себя оборвал Николай Сергеевич. — Разве здесь все дело в том, что у этой женщины единственный сын, а не двое или трое? И с какой это стати ты поставил на одну доску ее Колю и своего Вадима? Дело-то, наверное, не в том, тряслась она над своим сыном или нет, а в том, что она сумела вырастить из него человека, а вы с Ниной… ну, ну, наберись храбрости и назови вещи своими именами… вы вырастили убийцу. Что, слишком сильно сказано? Вадим, мол, никого не убивал и не собирался этого делать? Но ведь он не по какому-то роковому случаю попал в эту компанию. «Какой-то сантиметр» — не в счет. Это-то как раз счастливая случайность, не больше. На человека, ни в чем не повинного человека, подняли нож, и среди тех, кто это сделал, был твой сын. А уж это детали, близко или далеко он стоял от того, кто заносил нож…»
Антонина Ивановна то ли по-своему истолковала молчание Николая Сергеевича, то ли поняла, почувствовала перемену в его состоянии, только тихо, неторопливо проговорила:
— Это хорошо, что вы пришли… Ведь у каждого свои дела, все торопятся, все спешат, свое не успевают — до других ли тут! А вы пришли. Спасибо. Добрый, видать, человек. Спасибо…
Чем больше хвалила она Николая Сергеевича, тем тяжелее ему было слушать.
— И уж извините, что так я на вас поначалу… Это потому, что и обрадовалась я, и хотелось мне верить, и боялась попусту обрадоваться. Уж оно горе так горе, а если из горя в радость, а из радости опять в горе — тогда еще тяжелее.
Бывает, и нередко: еще мало знаешь человека, еще не успел с ним как следует познакомиться, а он тебе уже понравился или, наоборот, не понравился. А начни себя спрашивать, чем именно тот человек хорош или плох, и не знаешь, что ответить. Вот и сейчас: чем дольше Николай Сергеевич слушал Антонину Ивановну, тем она ему больше и больше нравилась, хотя и вряд ли он мог бы сказать, чем именно. Можно бы, конечно, начать перечислять: гостеприимная, добрая, самоотверженная… Но что могло дать это перечисление! Она нравилась ему не только тем, что рассказала, но даже и тем, о чем умолчала. Она ни словом не обмолвилась, как одна, без мужа, поднимала сына в послевоенные годы, а Николай Сергеевич хорошо знал, что это такое…
— А вы хотели бы услышать…
Он уже не раз подумывал о том, чтобы прокрутить Антонине Ивановне запись, сделанную в больнице, но его останавливала неосторожная концовка: как бы не вышло хуже, как бы Антонина Ивановна опять не засомневалась. А ничего сделать с пленкой Николай Сергеевич не успел. И вот только сейчас ему пришла мысль прокрутить ее не до конца. Надо быть очень внимательным и вовремя выключить — все дело.
— А вы хотели бы услышать Колю?
Антонина Ивановна подняла на него непонимающие глаза.
— Это чтобы вы его на телефон вызвали? Но у нас нет телефона.
— Не на телефон. Просто как вот сидите, так и сидите, а он с вами поговорит.
К недоумению на лице Антонины Ивановны теперь прибавилось еще и удивление.
— У меня есть такая хитрая коробочка…
Николай Сергеевич достал из портфеля диктофон, быстро перекрутил записанную пленку.
— Ну вот, а теперь послушаем.
В комнате и так было тихо, теперь тишина стала еще глубже, еще полней. И в этой тишине вдруг раздалось:
— Мама, это я… Ты меня слышишь, мама?..
— Слышу, Коля, слышу, — отозвалась Антонина Ивановна, и в глазах, которыми она так и впилась в диктофон, блеснули слезы.
— …Ну вот, а ты думаешь со мной не знай что и такое… Это ты просто даже и из головы выкинь. Я уже почти совсем здоров, а не выпускают меня — так это тебе уже доктор говорил — из-за карантина. Что делать!
— Да, ничего не поделаешь, — согласилась Антонина Ивановна. Слезы уже текли по ее счастливому лицу, и она их не вытирала. А может, и не замечала — до этого ли ей было!
Николай Сергеевич почувствовал, что у него глаза тоже начинают влажнеть, влажнеть, а вот уже и скатилась на рукав пиджака тяжелая слезина.
— …Это все скоро кончится, — чисто и ясно звучал в тишине Колин голос — Так что ты ни о чем не беспокойся, не переживай и всем передавай привет. А если Валерка забежит, скажи ему…
«Пора!» — сам себе сказал Николай Сергеевич и нажал на нужную кнопку. Щелчок в наступившей вдруг тишине прогремел как выстрел.
Антонина Ивановна повернула к нему мокрое от слез, вопрошающее лицо: в чем дело? Почему «хитрая коробочка» замолчала?
— Все. Дальше у нас не получилось. Пленка оборвалась.
— Ну что же это вы! — с укоризной протянула Антонина Ивановна. — Не могли уж повнимательнее… Может, он хоть так, на словах передал?
— Что передал? — не понял Николай Сергеевич.
— А то, что надо сказать Валерке, если забежит.
— Вон вы о чем! — Николай Сергеевич чуть не расхохотался: если бы она знала, что Коля просил сказать Валерке! — Так, какие-то пустяки. Да и в Валерке ли дело! Он же не с ним — с вами разговаривал.
— Да-а, хорошо поговорил, — подтвердила Антонина Ивановна и поглядела таким ласковым, таким нежным взглядом на диван, словно там видела не диктофон, а самого Колю. — Хорошо… Вот теперь вы мое сердце успокоили. Вот уж успокоили так успокоили. Теперь-то я его могу хоть неделю, хоть месяц ждать. И по ночам без валидола спать буду…
