— Пришли за сынка хлопотать? — резко и прямо спросил его милицейский лейтенант, должно быть следователь. — Что ж, садитесь, рассказывайте, — и указал на стул по другую сторону стола.

Такой, мягко говоря странный, прием сбил с толку Николая Сергеевича: рассказывать-то должен вроде бы сам следователь, а он пришел слушать.

— Рассказывайте. Рассказывайте! — так же резко и требовательно повторил лейтенант.

— А о чем, собственно? — все еще не понимал Николай Сергеевич.

— Как о чем? — лейтенант саркастически усмехнулся. — О том, какой ваш сын хороший да тихий, да как он в школе был примерным учеником и по поведению ему пятерки ставили. И вообще — умный мальчик, из интеллигентной семьи, и ничего плохого позволить не мог, не так воспитан, тут явное недоразумение… Ну, и так далее!

Николай Сергеевич пришел в милицию вовсе не за тем, чтобы хлопотать за Вадима, и первым его движением было — так же резко осадить лейтенанта, сказать, чтобы он не забывался и всех одним аршином не мерил. И если товарищ лейтенант хочет знать…

Хорошо, что ничего этого он не сказал! И не только потому, что тогда бы усложнилось все дело.

Николай Сергеевич на минуту представил себя в кресле лейтенанта, и от его гневного запала ничего не осталось. Какой уж там гнев — ему стало по-человечески жаль этого уже немолодого, задерганного беспокойной работой стража порядка. И правильно, правильно он орал: рассказывай, какой хороший у тебя сын! Потому что перед ним, наверное, уж прошли десятки, да нет, какие там десятки — сотни пап и мам, расписывавших своих попавших на скамью подсудимых сынов только светлыми, только ангельскими красками.

— Я пришел к вам за разрешением… Вы разрешите мне повидать… — тут Николай Сергеевич запнулся, — потерпевшего?

По лицу лейтенанта пробежала какая-то тень: похоже, такой оборот дела оказался для него тоже несколько неожиданным. Но тень ушла, и лицо приняло прежнее настороженное выражение.

— А зачем это вам?

Вопрос законный, а как ответишь на него? И в самом деле — зачем ему видеться с человеком, которого чуть было не зарезал его же собственный сын? Ну пусть, как теперь выясняется, не сын, а его друзья-товарищи — разве это что-нибудь меняет?!

— Я спрашиваю, зачем это вам?

Спросить-то легко!

Николай Сергеевич достал свой корреспондентский билет, положил его на стол перед лейтенантом и начал говорить, что в данном случае его все это интересует как представителя печати.

— Но если вы работаете в печати, то должны знать, что в подобных случаях всякие встречи запрещаются, — все тем же жестким голосом отрезал лейтенант.

А-а, черт, он же опять забывает, что «в подобных случаях» преступники или их родители ищут встречи с потерпевшими, чтобы уговорить их на такие показания в суде, которые бы смягчали, а то и вовсе снимали вину. И лейтенант опять же вправе подозревать его именно в этом намерении. Так как же, как объяснить этому суровому человеку, что ничего подобного у него и в мыслях нет, что ему надо просто повидать чудом уцелевшего паренька?!

Николай Сергеевич сказал, что, может, лейтенант пошлет вместе с ним в больницу кого-нибудь из рядовых своих работников, чтобы разговор состоялся в его присутствии.

— Несерьезно! — сказал, как отрубил, лейтенант. — Людой и так не хватает, а тут еще в качестве провожатых они будут мыкаться.

— Тогда, может, вы скажете, чтобы из больничных работников, ну там сестра или кто, посидел те десять минут, какие я буду?

— Несерьезно, — повторил лейтенант. — Сестру могут отозвать в любую минуту в другую палату. На то она и сестра.

— Тогда я не знаю, — в полной безнадежности развел руками Николай Сергеевич.

На лицо лейтенанта опять набежало что-то вроде маленькой тучки, морщины на лбу расправились, но зато теперь брови совсем сошлись у переносья и так нависли на глаза, что почти их закрыли. А в следующую секунду — то ли вот это безнадежное «не знаю» тут роль сыграло, то ли еще что, — в следующую секунду лейтенант чуть приподнял свой лохматые брови, еще раз внимательным, изучающим взглядом поглядел на Николая Сергеевича и вдруг сказал:

— Ладно.

И взялся за телефонную трубку.

— Больница? Ординаторская?.. Федорова попросите… Это из милиции беспокоят. Как там Васильков? Ничего? Ну, пусть поправляется… Вот тут придет к вам товарищ… — лейтенант заглянул в корреспондентское удостоверение Николая Сергеевича, назвал фамилию, — так вы его пропустите к Василькову… Кто такой? — чуть помедлив с ответом, лейтенант поднял глаза на Николая Сергеевича, затем опять перевел на удостоверение. — Корреспондент… Да, корреспондент… Нет, ненадолго… До свидания.

Николай Сергеевич поднялся.

— Спасибо!

Чувство благодарности к этому суровому человеку в милицейской форме было столь сильным, что у него даже голос дрогнул от волнения.

— Только что же вы не сказали, чтобы в палате… ну, кто-то… пока я… посидел?

— Я вам верю! — Первый раз за все время разговора лейтенант скупо, сдержанно улыбнулся. Может, это даже и не улыбка была, а что-то другое — просто суровое, резкое лицо на секунду посветлело и стало мягким и добрым. — До свидания! — протянул через стол руку и крепко пожал встречную руку Николая Сергеевича.

Дойдя уже почти до двери, Николай Сергеевич услышал за спиной:

— А ваш сын из всей этой компании и в самом деле оказался самым порядочным…

Николай Сергеевич приостановился, обернулся.

— Но… — лейтенант поднял обе руки над столом и еще раз повторил: — Но…

«Но все-таки он был не сам по себе, а в этой преступной компании…» — мысленно договорил за лейтенанта Николай Сергеевич, берясь за ручку двери.

До больницы было недалеко, и он еще застал на месте того Федорова, с которым разговаривал по телефону лейтенант.

Николаю Сергеевичу хотелось поскорее увидеть парня, или, как он теперь будет значиться во всех следственных бумагах, потерпевшего. Но коль скоро лейтенант отрекомендовал его представителем прессы, то хочешь не хочешь начинать пришлось с разговора с доктором.

Встретил его Федоров в ординаторской. Он сидел (как отметил про себя Николай Сергеевич) в классической позе хирурга: выложив длинные руки на стол и слегка ссутулившись. Неожиданно молодой — ему, наверное, еще не было и тридцати, — он и держался по-молодому, не напуская на себя никакой солидности, как это часто бывает именно с молодыми.

Не дожидаясь вопросов Николая Сергеевича, он сам начал рассказывать, что того могло интересовать.

— Ну, что сказать — в рубашке парень родился. Какой-то сантиметр… Вы, конечно, представляете, что это значит?! Тем более что рана глубокая, удар был сильным, или, как мы говорим, проникающим…

Николай Сергеевич пока еще смутно представлял, что значит «какой-то сантиметр», но спрашивать было как-то неудобно.

— В нашей практике всякое бывает, — продолжал хирург, — и все равно подобные случаи нечасты… Один сантиметр. Всего-навсего какой-то сантиметр! Чуть-чуть под другим углом войди ножик или чуть-чуть качнись при этом парень — все, лежать бы ему не в больничной палате, а в морге… Нет, вы только хорошенько представьте: нож прошел в одном сантиметре от сердца!.. Парню просто повезло…

Вон, оказывается, что это за сантиметр! И парню действительно повезло, хотя о каком уж везении можно говорить, когда человек ни за что ни про что попадает под нож…

Дальше доктор описал в общих чертах ход операции, сказал о теперешнем самочувствии больного, а потом взглянул на часы и заторопился:

— Если у вас вопросов нет, то… прошу извинить — через пять минут у нас начинается заседание месткома, а я в том месткоме — немалый чин, — он коротко улыбнулся, — без меня нельзя… Люда!

В ординаторскую вошла — будто за дверью стояла — высокая белокурая сестра.

— Людочка, проводи товарища корреспондента к Василькову. Я ушел на местком…

Четырехместная палата. Когда они с сестрой вошли, трое повернули головы к двери, а один, что в углу, у окна, как лежал, так и остался лежать в прежнем положении.