Подняв трубку, Вика помедлила набрать номер. Она еще раз представила, как вечером придет Вадим, придет хмурым, а потом сядет на этот диван, обнимет ее и улыбнется. И как только она мысленно увидела улыбающегося ей Вадима, сразу стало легко и хорошо.
Теперь можно и с Музыкой поговорить.
— Муза?.. Здравствуй, Музыка!.. Крутишь колесо истории? Молодец!.. Что-что, голова болит после вчерашнего?
— Еще как болит-то, Вика… Альфа с Омегой новенького привели, ну, а он возьми да за мной и увяжись. Ну прямо глаз с меня не сводил…
Ну, мне-то теперь остается только слушать: если уж Музыка заиграла, слова вставить не даст. «Огонек», что ли, пока полистаю.
— Так вот этот новенький все подливал мне да подливал. И все такие интимные, или, как он еще называл… вспомнила, сепаратные — это, значит, только для нас одних — тосты говорил, что получалось: и нельзя не пить…
У тебя всегда так получается, что нельзя не пить.
— А глаз он на меня положил… Вика, ты слушаешь? Глаз он на меня положил, еще когда стихи читали… Да, постой-ка, а какие же стихи-то читали? Вот ведь память-то. Помню, что-то про розовую зарю, а больше убей ничего не помню… А может, это оттого не запомнила, что волновалась: он так глядел, так глядел на меня!..
На тебя кто ни посмотрит — пиши пропало… А вот эта репродукция «Красных виноградников в Арле» получилась совсем недурно. Смотри-ка, какие чистые краски. Не забыть вырезать…
— Ты слушаешь, Вика?
— Да, да, слушаю.
— Так почему же не реагируешь? Что бы ты ответила, если бы парень тебе такое сказал?
Что-то, видно, прослушала.
— Ведь это надо, в первый же вечер сказать такое!
Какой-нибудь банальный комплимент небось сморозил, а ты уже и растаяла.
— Я так думаю, если парень в первый же вечер говорит, что вы теперь долго не сойдете с экрана моих глаз, значит…
Значит, он обыкновенный пошляк!
— Значит, я на него действительно произвела впечатление.
Тебе-то, конечно, хочется думать, что произвела. Эх, Муза-Музыка!
— А когда танцевать стали, то он так смело, сильно так взял меня за талию…
Попросту говоря, облапил…
— …что у меня даже голова закружилась… Правда, под конец он и вольности некоторые позволил…
Понятно, что это за вольности!
— Но это, наверное, лишняя рюмка повлияла.
Ну конечно, нет чтобы поставить дурака на место, ты его еще и оправдала. Эх, Муза-Музыка!
— Да! Про Вадика-то забыла сказать… Смурной сидел, сразу видно: по тебе ужасно скучал… Счастливая ты, Вика! Любит он тебя до невозможности… Потом они пошли пройтись, обещали вернуться, а что-то не вернулись… А знаешь, Вика, мой-то…
Уже «мой»!
— …мой-то что сказал мне на прощанье? Со значением так сказал…
Кто-то из ребят пошутил: Музыка — пластинка долгоиграющая.
— Ты уж извини меня, Музик…
— Поди-ка дела какие-нибудь?
— Угадала… Суп варю, как бы не убежал.
— Все такие ужасно занятые! А я тебе самого-то главного не успела сказать…
— Приветик, Музыка!
Про суп-то я брякнула просто так, а ведь и в самом деле давно пора обед готовить, отец вот-вот может нагрянуть… И всего-то на неделю тетя Поля уехала, а гляди-ка, как без нее плохо…
2
В прихожей раздался звонок.
Это, конечно, отец. А я еще и плиту не зажигала. Хозяйка!
Отец пришел оживленным, разговорчивым — верный признак, что «срезавшихся» у него на экзамене было немного.
— Уходил, не стал тебя будить. Выспалась ли? Что-то у тебя вид какой-то неопределенный… А у меня нынче счастливый день: двое ребят попались — заслушался. Один про Киевскую Русь так рассказывал, словно сам при дворе Владимира Мономаха живал и в походы на половцев ходил. Другому раскол достался, протопоп Аввакум — так этот еще хлеще отвечал; Аввакумку на память цитировал…
— Ты сегодня рано, папа.
— Какое же рано?! Шестнадцать человек проэкзаменовал… А-а, ты вон о чем — обед не успела приготовить. Ай да Витя! Хочешь отца голодом уморить? Негоже, негуманно!.. Впрочем, древние говорили, что из того, что ест человек, только одна четверть идет ему на пользу, а три четверти — на пользу врачам. И ты права — с какой стати мы будем заботиться о врачах?!
Какой у нее замечательный отец! Отругать бы надо лентяйку-копуху, а он только улыбается, будто и в самом деле это очень здорово, что дочь его без обеда оставила. И вспомнить — что-то даже и не припоминается, чтобы он ее вообще когда-нибудь ругал или хотя бы сердито с ней разговаривал.
— Папа, я сейчас. Мигом!
— Ну, так ты же у меня молодец.
Отец пошел в кабинет, а Вика — быстрым шагом на кухню.
Вот мясо, а вот картошка и лук… Какая умница-заботница эта тетя Поля — все запасла, все приготовила. Старенькая только уже стала, устает… Да и отец все храбрится, бодрится — есть еще порох в пороховницах! — а тоже ведь уже совсем старенький. Пошел сейчас к себе, сухонький, маленький, беззащитный какой-то, и так-то жалко его стало…
— Ты что, Виктуар? Что за слезы?
Она не заметила, как вошел на кухню отец.
— Это лук, папа…
— Ладно, если так… А я пока стаканчик кефира пропущу.
Он достал из холодильника кефир, налил стакан и ушел с ним опять к себе. Сейчас раскроет книгу, будет читать и, не отвлекаясь от чтения, отхлебывать из стакана. Ему всегда было жалко времени, которое он тратил на еду. «Самая бездарная трата! — говорил он. — За свою жизнь человек просиживает за столом в общей сложности от десяти до двадцати лет — это ли не ужасно?!» Когда обедали все вместе, волей-неволей приходилось есть без книги или газеты. Но как только выпадала возможность что-нибудь съесть между делом, в кабинете — он именно между делом и съедал, несмотря на громкие протесты и открыто выражаемое неудовольствие со стороны давней их домработницы — милой, доброй тети Поли. Случалось, что тетя Поля принципиально не подавала ему в кабинет. Тогда отец тихонько, покорно придет на кухню, для приличия посидит минутку-другую за столом, а потом подхватит стакан чаю с бутербродом и с виноватой улыбкой, так же тихо, как вошел, исчезнет…
А я еще хотела уходить от него. Нет, никуда я от него не пойду: и мне без него будет плохо, и ему без меня. Пусть Вадим как хочет, а только мне уходить нельзя… Вот и еще проблема. Вадику хочется, чтобы мы начинали жизнь отдельно от родителей. «Пока будем снимать комнату, а там что-нибудь придумаем. Может, в кооператив вступим…» Он знает, что отец мой его не то чтобы не любит, но и не скажешь, что любит. А я не хочу, не могу от отца уйти… Надо с Вадимом еще раз об этом поговорить. Сегодня же. Вот пообедаем — позвоню, чтобы пришел.
Кто-то нам позвонил. У отца в кабинете параллельный аппарат, он послушает.
— Да, это Викентий Викентьевич.
Дверь в кабинете, должно, не затворена, слышно. Уж не Музыка ли «главное» хочет договорить? Нет, отец не зовет, значит, ему…
Ну, вот и все. Через каких-нибудь полчаса обед будет готов. Причешусь пока. А то утро — теперь уж какое утро, теперь уж, считай, полдня — прошло как-то в пустых хлопотах. Еще эта парикмахерская… А может, это хорошо, что косы-то я не оттяпала. Как там ни что, а они у меня красивые. И может, прав тот таежный медведь, может, они мне и в самом деле идут?..
— Витя! — У отца и голос глуховатым каким-то стал. Раньше звонче был. А может, на экзаменах устает… — У тебя там ничего не бежит, не горит, Витя?
— Нет, папа.
— Зайди ко мне.
Ну вот, а я только успела косу расплести. Но, видно, что-то нужное, если зовет.
В кабинете отец выглядит как-то крупнее и значительнее. Здесь, среди книг, он как-то уж очень на месте. Вот только вид у него усталый, утомленный, уж больно много сердца он в эти приемные экзамены вкладывает, больше самих экзаменующихся переживает…
— Как у вас с Вадимом, Виктор?
Уж не случилось ли чего — тревожное что-то в голосе.
— Ты о чем, папа?
— Ну как бы тебе сказать… Давно вы с ним виделись?
— Видимся каждый день. Разве что вчера… Договаривались встретиться вечером у Боба, но, ты знаешь, я к тетке насчет сапожок импортных проездила. А что, папа? Ты что-то недоговариваешь? Ну же, папа!
