От нескольких офицеров, что проводили смотры своих рот на дворе, сразу отделился Лаубе — он нынче был дежурным, — подошёл к генералу и после пожелания здравствовать сообщил:

— К вам городские.

— Опять? — генерал был раздосадован. Мало ему было своих дел, так теперь ещё эти стали ему досаждать. И он спросил у капитана. — Те же, что были вчера?

— Я тех не видел, господин генерал, — отвечал ему офицер.

Волков спешился и пошёл в здание, по дороге останавливаясь и здороваясь с офицерами и солдатами. А у офицеров, конечно, были к нему вопросы, и генерал эти вопросы обсуждал. А городские пусть ждут. Ничего, авось не герцоги.

Тем не менее, умышленно заставляя горожан ждать его, сам он думал о них всё то время, что общался со своими подчинёнными.

«Судейские снова пришли, и что будут просить? Выдать им сержанта? Опять будут наглеть. И будут раздражаться, когда им откажу». Наконец ему самому захотелось покончить с этим визитом побыстрее, и он всё-таки пошёл в помещение дежурных офицеров, где его и ждали визитёры. Пришёл и был удивлён, так как пришедшие оказались не те люди, о которых он думал. Этих было всего двое: один невзрачный человек, о котором и сказать-то было нечего, кроме того, что он учён, так как пальцы его были в чернилах, а второй и вовсе мальчишка; они оба дружно ему поклонились, на что генерал лишь кивнул.

— Итак, господа, чем могу служить?

— Я писарь секретариата городского головы Шульц, прибыл по приказанию самого градоначальника господина Тиммермана.

— Вот как? И что же хочет передать мне господин Тиммерман?

— Он просит вас сегодня по возможности быть у него, господин бургомистр до вечера будет в ратуше.

— Просит быть? — Волков почему-то не удивился этой «просьбе». — Сие очень приятно, вот только мне непонятен повод этого неожиданного желания господина бургомистра. Милейший господин Шульц, не поясните ли, какие вопросы градоначальник желает со мной обсудить?

— Уж про то мне неизвестно, — отвечал посыльный писарь. — Но думаю, что вопросы эти важны, иначе господин бургомистр не стал бы вас отрывать от дел.

«Да уж, важны… Так важны, что вместо мальчишки с запиской досточтимый господин бургомистр прислал целого писаря с пальцами в чернилах».

Барон сделал вид, что огорчён, и сказал:

— При всём моём уважении к господину Тиммерману я вынужден отказаться, дел много, может быть, к среде освобожусь, а наверное, и вовсе к четвергу; тем не менее передайте господину бургомистру, что обязательно выберу время для визита.

Этот отказ был Волкову приятен, как бывает приятно ответное действие оскорблённого на чьё-то недружелюбное поведение. Как ни крути, но после их предыдущего разговора, в котором бургомистр был высокомерен, а самому генералу отводилась унизительная роль просителя, генерал затаил некоторую обиду на Тиммермана.

Но не только обида была причиной отказа, также свою роль сыграла демонстрация уверенности в своих силах. А ещё генерал хотел показать горожанам, что представитель герба Ребенрее не побежит к какому-то бюргеру, едва тот щёлкнет пальцами.

В общем, генерал отказал бургомистру и закончил:

— Это всё, что вы хотели мне передать?

На что визитёр лишь поклонился.

Тем не менее этот отказ и нежелание идти на встречу с городским головой поставили перед ним загадку: чего же хотел от него бургомистр, зачем звал? Но разгадывать этот секрет у него времени не нашлось: в казармы — раньше, чем рассчитывал генерал, — пришёл Ёган Ройберг и, уединившись с бароном у печки, стал рассказывать, причём с неестественным для него возбуждением:

— На центральной площади толпы, народу собралась тьма!

— Что случилось? — сразу насторожился Волков; с одной стороны, он был, кажется, рад услышать новости, но с другой стороны, волновался: какими они ещё окажутся, эти новости.

— Главный храм города осквернили!

Волков едва сдержался, чтобы не вздохнуть с облегчением; что ни говори, а всё утро, всё утро, и за простыми разговорами, и за переговорами с гонцами от бургомистра, и за завтраком, и по дороге в казармы этот вопрос не давал ему покоя: сделал ли Гонзаго дело, за которое получил золотой, или не сделал? И Гонзаго оказался молодцом.

«Молодец трубочист! Уж не потому ли бургомистр звал меня на разговор? Может, выведать что хотел, а может, успокоить: дескать, храм осквернили, но вы, генерал, не волнуйтесь, мы найдём подлецов, что сделали это, и публично накажем, чтобы другим впредь неповадно было. Думаю, что будут искать. А скорее всего, и ищут. Начнут, конечно же, с золотарей. Может, поэтому трубочист не объявился, не пришёл за наградой для Вига Черепахи. А может, со старшим Рейнхаусом не вышло дела, а за дело с церковью я ему деньги вперёд отдал. А может, просто прячется».

В общем, у генерала было над чем подумать, но сейчас ему нужно было больше слушать, ведь мальчишка продолжал:

— Люди собрались и негодуют, а многие женщины пришли с вёдрами и тряпками храм мыть. Говорят, там есть женщины из знатных семей.

— Значит, негодуют люди? — спрашивал генерал, но выглядел немного рассеянным, так как думал о чём-то своём.

— Истинно негодуют, — заверил его мальчишка, — орут, что озорников таких повесить, так мало будет; говорят, надобно за такие шалости четвертовать!

— Ишь ты! — Волков усмехнулся и с интересом взглянул на паренька. — Ну а ты как думаешь, что надобно с озорниками делать?

— Четвертовать, конечно! — сразу выпалил Ёган. — Чего же с ними цацкаться, святотатство — оно не шутка!

Говорил он это с запалом искреннего возмущения, и это понравилось генералу. Так как, скорее всего, таким же огнём негодования пылали и другие горожане. То есть дело, которое задумал барон, потихоньку начало двигаться. Но этому движению нужно было ещё задать русло, так же как и придавать ему сил для дальнейшего хода. И генерал продолжил расспрос:

— А что же говорят в городе? На кого думают?

— Говорят всякое, — сразу отвечал парень, — и что это козни, и что вчера ночью пьяные буйствовали на улице Колёсной и на улице святой Марты Плакальщицы.

— Буйствовали? — переспросил генерал, надеясь, что речь идёт об обиженном на судейство Рейнхаусе и его дружках.

— Буйствовали, буйствовали, — кивал мальчишка, — ходили по заведениям, пьяных задирали и девиц гоняли, а ещё на улицах горланили песни, говорят, обидные, а если их люди из окон просили заткнуться, так те в окна обратно кидали камни.

— А кто же были эти дебоширы, имена их известны? — спрашивал генерал с надеждой.

— Нет, про их имена я ничего не слышал, — отвечал паренёк — и тут же сообщил генералу: — Но люди говорят, что прокурор всех сыщет и про всех узнает, никуда, дескать, дебоширы не денутся. Авось все городские, все местные.

Да, это было верно, нужно быть удивительно ловким человеком, таким как Виг Черепаха, чтобы уходить от преследования, проживая в городе. Конечно, всех тех, кто устраивал ночью пьяные бесчинства, найдут и сначала будут думать, что это они совершили святотатство над храмом истиной веры, потому как все дружки Рейнхауса, да и он сам — лютеране. Они будут отпираться, но все, включая и прокурора, и бургомистра, и горожан, будут считать, что кафедрал испоганили они. И это было очень хорошо. Это было на руку генералу. Кажется, дело и вправду сдвинулось с места, вот только нельзя было почивать на лаврах, нужно было раздувать и раздувать пламя. Нужно было двигаться дальше, и поэтому, уже не слушая мальца, который ещё что-то говорил, барон позвал к себе своего первого оруженосца, и когда тот явился, приказал:

— Пошлите фон Флюгена, а лучше езжайте сами. Найдите мне хранителя имущества Вайзингера. Хоть из-под земли достаньте. Пусть идёт ко мне немедля.

— Понял, — кивнул оруженосец.

— Слышите, друг мой, пусть идёт немедля! — повторил генерал.

А как Хенрик уехал, он вернулся к Ёгану и спросил: