Синие неоновые цифры на часах на прикроватной тумбочке показывают 3:24 утра.

Она осталась.

Мой разум — сплошное пятно событий и эмоций, но я знаю, что сказал какую-то хрень, которая заставила бы любого сбежать. Особенно с ее привычкой уходить, когда она считает нужным.

Я имел в виду каждое из этих слов, и все же я медленно поворачиваюсь, чтобы лечь на бок лицом к ней.

Она на краю матраса, достаточно далеко, чтобы не касаться меня, но ее тепло все еще обволакивает меня.

Это отличается от лихорадки. Ее тепло сильно, смешано с извращенными эмоциями и плотской потребностью.

Неважно, как сильно я ее огрубляю или как долго я ее терплю. Неважно, что я трахал ее в большем количестве поз, чем могу сосчитать, или что я заполнил каждую ее дырочку своей спермой.

В тот момент, когда я кончаю, я всегда в настроении начать все сначала. Чтобы снова трахнуть. Снова владеть ею. Освободить мои испорченные эмоции снова.

Но в том-то и дело. Та часть, которая касается снятия эмоций, никогда не происходит. Во всяком случае, моя ярость чернела каждый раз, когда она выходила из этой гребаной двери.

Возвращаясь к своей жизни.

К своему проклятому мужу.

Я протягиваю руку и убираю прядь ее чернильных волос с лица. Она выглядит такой умиротворенной, когда спит, как фарфоровая кукла.

И так же, как кукла, она хрупкая.

Тем не менее, открытие того факта, что ее никогда не принуждали к сексу с Реном семь лет назад, принесло облегчение, которое я не думал, что когда-нибудь почувствую.

Все это время я не мог перестать думать о жертвах, которые она принесла в то время, или о том, как она дрожала, когда уходила.

Она высоко держала голову, хотя и тряслась от страха. И последним, что я увидел, была ее спина, когда она выходила за дверь.

Наоми что-то бормочет во сне, прежде чем ее глаза распахиваются. Сначала они расфокусированы, темные от замешательства. Она дважды моргает, и ее губы приоткрываются.

Наверное, снова потеряла дар речи.

Мы остаемся так на мгновение, моя рука в ее волосах, а ее глаза прикованы к моим.

Это кажется интимным в чертовски нормальном смысле этого слова.

Как будто мы просыпались и видели лица друг друга в течение последних семи лет.

— Ты не ушла, — медленно, осторожно говорю я.

— Ты болен, — она протягивает руку, затем останавливается. — Я просто проверю твою температуру.

Она кладет ладонь мне на лоб, и мое дыхание становится глубже от этого прикосновения. Она быстро забирает его. — Я думаю, твоя лихорадка прошла.

Голос у нее легкий, даже радостный. И я не знаю, почему я хочу поймать его и запереть где-нибудь.

Наоми медленно садится на корточки рядом со мной, заставляя меня отпустить ее. — Тебе нужно что-нибудь съесть и принять еще одну дозу лекарства, — она хватает с тумбочки контейнер с едой. — Овсянка, которую я приготовила раньше, еще теплая.

Открыв контейнер, она берет ложку и бутылочку с таблетками. — Вот они.

Я не беру их, а сажусь, прислонившись к изголовью кровати, наблюдая за ее быстрыми, точными движениями. Она из тех людей, которые все делают быстро, как будто соревнуются со временем. Раньше я этого за ней не замечал.

— Ты сказала вторую дозу. Я не помню, чтобы брал первую.

Ее уши горят. — Я помогла тебе.

— Помогла мне как?

— Я высыпала содержимое капсулы на ложку овсянки и…

— И что?

— И просто помогла тебе проглотить это.

— Засунув свой язык мне в глотку?

— Мне не нужно было заходить так далеко… И я не пыталась поцеловать тебя. Мне просто нужно было заставить тебя поесть и проглотить лекарство.

— Я тебе не верю, — я дразню ее, но ничего не могу с собой поделать. Она взволнована, ее дрожащие пальцы снова и снова открывают и закрывают контейнер. Я не думаю, что она даже осознает, что делает это.

— Я не знаю, как заставить тебя поверить в это.

— Сделай это снова.

Ее широко раскрытые глаза встречаются с моими. — Ч-что?

— Повтори то, что ты сделала, и я буду судьей.

— Это просто смешно.

— Мы не узнаем, пока ты не согласишься с этим.

Долгое мгновение она остается неподвижной, затем издает обреченный вздох. Наоми открывает капсулу в контейнере, смешивает лекарство с пищей, затем набирает ложку.

Ее глаза встречаются с моими, когда она кладет овсянку на язык, слегка высовывая его, затем наклоняется и хватает меня за подбородок большим и указательным пальцами.

Мои губы приоткрываются, когда мой член оживает.

Она медленно просовывает свой язык мне в рот, на удивление не проливая много овсянки, и осторожно растирает ее о мой язык.

Посреди еды я пробую ее и ее неуверенные поглаживания. Она подносит его к задней части моего языка, и ее губы касаются моих. Я глотаю овсянку, и она замирает, прежде чем пытается отстраниться.

Я хватаю ее сзади за шею и наслаждаюсь ее языком, посасывая его с открытым ртом, прежде чем облизать ее губы и коснуться неба. Я целую ее яростно и бесконтрольно, так что единственными звуками, которые она издает, являются сдавленные, удивленные стоны.

Я целую ее так, как никогда раньше не целовал. Как будто этот поцелуй будет последним, что у меня есть. Мои ногти впиваются в ее затылок, и я прижимаю ее тело к своему.

Наоми визжит, ее рука сжимает мой бицепс для равновесия, но она открывается мне. Ее язык встречается с моим, ударяя за каждым чертовым ударом, пока мы оба впадаем в безумие.

Я отстраняюсь, неохотно отпуская ее.

Наоми тяжело дышит, ее щеки раскраснелись. — Почему ты это сделал?

— Сделал что?

— Поцеловал меня.

— Я только брал овсянку, — я облизываю губы, и ее глаза следят за движением, прежде чем она качает головой и пихает контейнер мне на колени, а ложку — в пальцы.

— Остальное ты можешь сделать сам, — она встает, и платье задирается вверх по ее бледным бедрам.

Я крепче сжимаю контейнер, чтобы удержаться от того, чтобы не схватить ее и не повторить то, что мы только что сделали.

Или, может быть, сделать еще один шаг.

— Уходишь? — я кажусь невозмутимым, когда едва сохраняю спокойствие.

Она хватает одеяло и накрывает им мои ноги. — Прекрати выгонять меня. Я уеду утром.

— Разве твой муж не спросит о тебе?

— Я уже позвонила ему.

— Какое у тебя оправдание на этот раз? Снова всю ночь в офисе?

Она вздергивает подбородок. — Я остановилась у подруги.

— Мы теперь друзья?

— Мы… были.

— Неужели?

— Раньше мы рассказывали друг другу то, о чем не рассказывали остальному миру. Вот что делают друзья.

— Тогда почему бы тебе не рассказать мне все сейчас?

Я ожидаю, что она отмахнется от меня, но она садится на кровать, на дальний край, так что я не могу до нее дотянуться. — Что ты хочешь знать? Помимо всего, что произошло семь лет назад, потому что я не буду говорить об этом.

— Значит, я могу спрашивать о чем угодно, кроме того, что хочу знать больше всего? Когда ты стала такой жестокой?

— С тебя, — шепчет она.

Я издаю насмешливый звук. — Это дорого слышать от тебя.

— Ты собираешься наносить удары всю ночь или есть что-то, что ты хочешь знать?

— Почему ты вышла за него замуж?

— Это был брак по договоренности между нашими семьями.

Я не знаю, почему от этого мне становится немного легче дышать. Она не выбирала его. Это был брак по расчету.

— Акира — влиятельный человек, и мой отец хотел видеть его в качестве союзника.

— Твой отец?

— Я нашла его, — она улыбается, но ее плечи горбятся, а глаза сияют навязчивой грустью. — Или, скорее, он нашел меня.

— Он такой, каким ты его себе представляла?

— Хуже, — она берет ложку у меня из рук, и я думаю, что ей просто нужно к чему-то прикоснуться, но она наполняет ее овсянкой и подносит к моему рту.

Я могу есть сам, но я открываюсь и позволяю ей кормить меня. Это самая одомашненная женщина, которую я когда-либо видел, и она затрагивает ту часть меня, о существовании которой я даже не подозревал.