Когда я в первый раз крикнула «тихо!», скауты сразу замолчали, от неожиданности, наверное. Во второй раз на мое «тихо!» не обратили ни малейшего внимания. Меня никто не услышал. Безрезультатно прокричав «тихо!» раз шесть, я машинально (без ясных намерений, на чем я настаиваю и буду настаивать) потянулась в сумку с продуктами, которая стояла на полу у меня за спиной и в которой я смутно надеялась обнаружить забытую коробку с пончиками или связку бананов, однако вместо этого нащупала яйцо.

Немного поколебавшись, я прицелилась. Выбрать мишенью собственного сына мне представлялось весьма разумным, ведь стирать его рубашку придется мне, и я бросила яйцо. Воцарилась мгновенная и очень глубокая тишина. Пятеро распетушившихся спорщиков замерли, глядя на Лори, с которого стекал яичный желток, а когда я заметила, что так-то лучше, и многозначительно поставила коробку с яйцами на пол, наша встреча возобновилась в соответствии со всеми правилами вежливого, даже изысканного общения.

Когда яйца подорожали, я выбрала в качестве боеприпасов липкие пастилки маршмеллоу; у них имелось дополнительное преимущество – их можно было есть (то есть съедобными их считали скауты-волчата), и хотя по воздействию маршмеллоу не шли ни в какое сравнение с сырым яйцом, к тому времени выяснилось, что мне достаточно поднять правую руку – и наступала мертвая тишина.

На ежегодном собрании скаутов нам нечего было продемонстрировать за исключением новой техники дисциплины, окрашенных стен на чердаке и моего искусства метания мелких снарядов в цель. Мы кропотливо работали над сумбурной уморительной сценкой для театрального представления, хотя в последнюю минуту Майкл заболел ветрянкой, а Джейни пришлось сыграть роль Дерева. Сидя перед нашей импровизированной сценой с зажмуренными глазами и крепко стиснутыми зубами, я отчаянно надеялась, что Лев не забудет свои реплики, а Торт не споткнется о хвост Крокодила, и мне в голову пришла ошеломляющая мысль: когда-нибудь – очень скоро – Лори станет старшим бойскаутом, Джейни вступит в девичий отряд скаутов, Салли – будет младшим скаутом-брауни, а Барри – скаутом-волчонком. Все сразу. Надеюсь, к тому времени цены на яйца снова упадут.

«Шарм», июль 1954 г.

Я всегда любила июнь и розы, и жару; любила сидеть за завтраком, ощущая, как веет теплый ароматный ветерок из сада, и засиживалась за кофе лишь потому, что теплые дни казались длиннее, и все чудесным образом давалось легче. Я помню, Шарлотта чувствовала то же самое; иногда, попивая утренний кофе, мы замечали, что улыбаемся одновременно.

– Хотела бы я спать всю зиму, – сказала я однажды, – и просыпаться только, когда настанет июнь.

– Так ты растратишь на мечты всю жизнь, – ответила Шарлотта.

Это, должно быть, случилось в начале того самого лета, когда Шарлотта умерла; ее слова я помнила постоянно, они жили во мне. «Растрачу на мечты всю жизнь», – думала я, глядя в окно на тяжелые розы и на Шарлотту, чуть более бледную, чем прошлым утром.

– Ты сегодня прелестно выглядишь, – говорила я.

Шарлотта смотрела на меня и с улыбкой отвечала:

– Большое спасибо, дорогая. И, пожалуйста, либо перестань произносить эти слова, либо сделай так, чтобы они звучали правдоподобно.

И мы смеялись, ибо не могли поверить, что Шарлотта умирает: «Наверное, никто не поверил бы, – думала я, – что можно умереть. Только не в июне, когда так пышно цветут розы». Поначалу мы пытались над этим шутить. Только поначалу.

– Хочешь кофе? – говорила я, подтолкнув к Шарлотте кофейник. – Это может быть твоя последняя чашка.

Или Шарлотта, глядя на булочки, вдруг заявляла:

– Я имею право на самую большую пышку, ведь очень скоро буду лишена простых земных радостей.

Наверное, если Шарлотта и верила, что умирает, ей это скорее нравилось – она не испытывала боли и будто жила в каком-то сне, воплотившимся в реальности; чувствовала она себя достаточно хорошо, иногда лучше других, и о том, что умирает, знала только со слов доктора Уэста и доктора Нэйтана, а разве не глупо позволить каким-то докторам решать такие вещи?

На самом деле, она все лето пользовалась своим состоянием и получала от этого удовольствие. Все обо всем знали, предлагали Шарлотте все самое лучшее, всегда находили ей стул на вечеринках в саду, и кто-то непременно был рядом, чтобы принести бедной Шарлотте прохладительного, или поговорить с бедной Шарлоттой, или подыграть ее изысканным попыткам казаться менее заметной; она подмигивала мне с другого конца комнаты, и я, подойдя к ней кружным путем, любезно интересовалась:

– Ну что, Шарлотта, моя дорогая, все умираешь?

Вокруг охали и шипели:

– Тише!

– Боже правый!

А Шарлотта смеялась, слушая, как все говорят: «Какая отважная наша бедняжка Шарлотта» и «Как ей повезло, что она еще может смеяться», а она все это время просто наслаждалась и развлекалась больше, чем когда-либо.

Шарлотта была на несколько лет старше меня; на самом деле она – моя старшая двоюродная сестра. Я всегда стояла в уголке, всеми позабытая, а Шарлотта и мои сестры собирались в кружок на вечеринках, шептались и хихикали. Потом все вдруг так повернулось, что мы с Шарлоттой оказались вместе. У меня не было ни денег, ни дома, я только-только окончила колледж и со страхом смотрела на мир, а у Шарлотты, напротив, имелось все: и дом, и деньги, и она к тому времени устала от платных компаньонок и одиночества. Как-то раз мы случайно встретились, пообедали вместе и решили попробовать потерпеть друг друга некоторое время, понимая, что всегда можем разойтись, если не вынесем такой жизни. Прошло четырнадцать лет, и мы проводили зимы в ссорах в городе, а лето – в ссорах за городом, ощущая себя при этом живее и счастливее, чем могли бы при иных обстоятельствах. Шарлотта всегда хотела умереть в коттедже, и потому в то лето мы переехали за город гораздо раньше, чем обычно, сразу после визита Шарлотты к доктору Нэйтану. Он рассказал ей о больном сердце, о кровяном давлении и, серьезно посмотрев на нас обеих, обратился ко мне:

– Позаботьтесь о ней, мисс Бакстер – она всегда о вас заботилась.

Шарлотта, конечно, засмеялась, услышав такое, и бедный старый доктор Нэйтан стал первым из тех, кто, похлопывая Шарлотту по плечу, говорил, как мужественно она воспринимает свое состояние. Потому-то мы и уехали тем летом в коттедж раньше обычного, и я стала подумывать о том, чтобы оставить свою прежнюю жизнь в прошлом. А в середине июня Шарлотта получила первое послание. Мы сразу начали называть их посланиями, с самого первого, потому что назвать их иначе, не воспринимая слишком серьезно, мы не могли.

Первое послание доставили с утренней почтой, и было оно адресовано, конечно же, Шарлотте. Раньше я самодовольно заявляла, что все письма, приходившие на мое имя, кое-что да значили, в отличие от Шарлоттиных: она получала счета, рекламные объявления, письма с просьбами о деньгах и помощи, а мне приходили записки от знакомых или приглашения. Как бы то ни было, взглянув на первое сообщение, Шарлотта рассмеялась.

– Ты только посмотри! – сказала она, швыряя мне открытку через стол, – у кого-то провода замкнули.

Обычная поздравительная открытка, очень простая, даже вульгарная, я бы сказала. Повсюду розы и амуры, облепленные блестками.

«Наилучшие пожелания в связи со счастливым обручением», – прочла я выписанные розовыми буквами слова и уставилась на белый атласный бантик, которым была обвязана открытка.

– О-ля-ля, – пробормотала я, – может, она для Марты?

– Если Марта выходит замуж, то почему я узнаю об этом последней? – мрачно поинтересовалась Шарлотта и, запрокинув голову, крикнула: – Марта!

– Дорогая, прекрати, – попросила я. – Веди себя как все несчастные больные. Позволь мне покричать, уж если мне нельзя за ней сходить.

– Марта? – спросила Шарлотта, глядя куда-то мне за спину. – Ты выходишь замуж?