– Теперь ты знаешь, почему я все время говорю: мне это снится? – спросила она.

– Но… – Я обернулась и посмотрела на Ю. – Но это не так.

– Нет, – ответила Ю. – Не так.

Мы стояли совсем рядом, смотрели на деревья и ворота, а за ними нелепо мелькала кровать безумным маяком свободы.

– Ю, – сказала я наконец, – это неправда. Это… – И я рассмеялась. – Это возмутительно! – закричала я.

И Ю тоже залилась смехом.

Спрятавшись среди деревьев у дома, мы с Ю планировали побег.

– Мы совершенно беспомощны, пока кто-нибудь не войдет в комнату, – заметила Ю, – и мы совершенно беспомощны, пока эти два старых осколка прошлого блуждают на свободе.

– Помнишь, как я увидела тебя за стеклом, ты размахивала руками, и мне показалось, что ты меня зовешь? – спросила я.

– Если бы не старуха…

Мы переглянулись.

– Почему она здесь? – прошептала я.

Ю покачала головой.

– Или она не так уж и мертва… – начала я и задумалась. – Что если…

Ночью, пока старик готовил комнату для бала, Ю поинтересовалась у него, кто эта женщина.

– Твоя тетушка, моя дорогая, – хихикнул старик, ущипнув Ю за щеку, и добавил: – Красавица была, настоящая красавица. – Потом грустно покачал головой. – Она сильно постарела с тех пор, как мы здесь поселились. Где твоя красота, старая ведьма?! – внезапно крикнул он и подбежал к старухе, чтобы ткнуть ее в бок, отчего она стала раскачиваться туда-сюда, хихикая и мотая головой.

– Она давно здесь? – робко спросила Ю, но старик лишь грациозно повлек ее за собой в танце. – Никаких вопросов, юные леди, никаких вопросов! Красоткам думать вредно!

Тогда мы и решились действовать и уже на следующий день составили план. Мне не нравится вспоминать, что мы сделали, и Ю клянется, что забыла, но я помню, знаю, что и она помнит, как мы накрыли лицо старика подушкой, пока он спал, а потом повесили его на дереве в каком-то экстазе ненависти, а на старуху злости уже не осталось. Покончив с обоими, мы ушли, не оглядываясь, и больше не возвращались в лес за домом, где до сих пор висят два тела.

Ю тогда сказала:

– Мы не знаем, сможем ли их убить, но мы знаем, что если они не мертвы, то как-то все еще связаны…

А потом, ослабевшие и счастливые, мы весь день, смеясь, лежали на солнце у ворот, ожидая, когда кто-нибудь войдет в комнату.

– Ю, сколько дней мы провели здесь?

– Наверное, год, – слова прозвучали приглушенно, Ю прятала лицо в ладонях. – Или дольше.

– Неделю, – предположила я.

– Много лет, – возразила Ю.

Долго ли мы ждали? Комната, которую мы могли видеть из ворот, пустовала. Как горько мы раскаялись, что не уследили, как кто-то забрал из комнаты ковры, убрал с кровати белье и матрас, снял шторы и вынес всю мебель, так что не осталось ничего, кроме пыли! Где мы были, и кто теперь придет в пустую и заброшенную комнату? Первой об этом подумала именно Ю, как всегда.

– Почему же они не забрали картину? – удивилась она. – Опустошили комнату и оставили картину на стене?!

– Они что-то знают! Мне кажется, они догадываются, что картина связана с нашим исчезновением.

– Мы с тобой пропали из одной и той же комнаты. Возможно, все предположили, здесь хозяйничают призраки, – начала Ю.

– И потому сюда больше никто не придет, – закончила я.

Мы пробыли там достаточно долго – плющ на стенах дома вырос на четверть дюйма, прежде чем нас спасли.

Мы часто размышляли о том, кто придет за нами. Верили, что это будет незнакомец, он явится разгадать тайну комнаты, однако нашим спасителем оказался Джон. Я увидела его первой, пока Ю спала, и когда я разбудила ее, чтобы сообщить о Джоне, она заплакала в первый раз с тех пор, как мы потеряли надежду. Мы лежали в траве у ворот, ожидая восхода луны, чтобы Джон увидел нас и выпустил.

Мы смотрели, как он постелил на пустую кровать одеяло и лег, глядя прямо на картину. В полумраке, предвещавшем восход луны, мы видели, как Джон лежал и смотрел на нас. А когда луна поднялась, и ее свет озарил картину, мы уже стояли у ворот, цепляясь друг за друга и дрожа от волнения.

Не дожидаясь, пока нас зальет потоками лунного сияния, мы побежали по дороге к Джону, к стеклу, которое он должен был разбить. Помню, как я споткнулась и упала, но тут же вскочила, чтобы бежать дальше, не обращая внимания на кровь на лице и руках, взывая к Джону. И Ю кричала:

– Джон! Давай, бей, Джон!

И я тоже кричала изо всех сил.

Джон сел на кровати и тоже закричал, а потом поднял ногу и ударил по стеклу и наконец разбил его.

И так мы рассказываем эту историю в ночной тишине, вспоминаем, когда лунный свет ползет по комнате, ждем в безмолвии, а Джон бегает по дому, кричит и бьется о стены. Мне больше не с кем танцевать, а Ю и Джон не любят танцевать в одиночестве.

Я обязательно беру с собой подарки, когда еду в гости к дяде Оливеру и дяде Питеру: фруктовый пирог, конечно, и дюжину апельсинов, и игрушки: маленького кролика, который заводится ключиком – для дяди Оливера, и косточку для кошки дяди Питера. Я сажусь в Сан-Франциско на паром, покупаю там в магазинчике одинаковые коробки с засахаренными вишнями и бегу в Сосалито на поезд, который отвезет меня в Сан-Рафаэль. С покупками, чемоданами и книгой в руках я бреду в горку по длинной проселочной дороге, под солнцем, ожидая, когда меня заметит дядя Питер, или когда дядя Оливер посмотрит на дорогу с плетеного кресла на крыльце и пойдет мне навстречу. Коттедж моих дядюшек находится на полпути к вершине крутого холма, у дороги, поросшей с обеих сторон цветами, и фруктовыми садами вдали. Дядя Оливер пойдет со мной по дороге, с трудом переводя дыхание, будет смотреть на посылки и скажет:

– Питер обрадуется, когда увидит, что ты ему принесла.

И дядя Оливер, и я знаем, что Питер обрадуется подаркам, однако дядя Оливер унесет все свертки, чтобы потом выдавать их понемногу. Добравшись до коттеджа, я постою чуть-чуть, глядя на крышу, такую низкую, что можно, наверное, прикоснуться к ней из сада, на розы, вьющиеся вверх по стенам, на каменные ступеньки, на фруктовый сад и огород, разросшиеся по обе стороны дома, недовольные своим положением на заднем дворе; я обязательно постою там минуту и замечу:

– Здесь ничего не изменилось с прошлого года, дядя Оливер. Как вам с дядей Питером удается оставаться такими молодыми и так заботиться о доме?

И дядя Оливер, радостно потирая руки, ответит, как всегда:

– Я не становлюсь старше ни на день. Питер стареет за нас обоих и за дом.

И я войду внутрь, где меня любезно поприветствует дядя Питер. Я называю их моими дядями только потому, что обращаться к ним обоим «мистер Дафф» было бы слишком странно; лет пятьдесят назад, когда дядя Оливер ухаживал за моей бабушкой, она, как говорят, объявила, что они с братом подходят ей как пара холостяков, которые станут водить ее внуков в зоопарк. Так дяди Питер и Оливер и поступили. Они водили в зоопарк и бабушкиных детей, и ее внуков, и, полагаю, станут гулять и с моими детьми. Лишь один невероятный год своей жизни дядя Оливер провел женатым на даме, известной как миссис Дафф. Они жили сначала в маленькой квартирке в Сан-Франциско и, наконец, оказались в этом увитом розами коттедже, который полумифическая миссис Дафф превратила в прелестное жилище для своего мужа. Ни дядя Питер, ни дядя Оливер никогда не работали и не пытались; некий удачливый родственник оставил им небольшой капитал на двоих, который, в дополнение к подаркам и фруктовым пирогам, что они получают от детей, когда возят тех в зоопарк, прекрасно держит их вместе с несколькими кошками на плаву. Дядя Питер тощий и всегда усталый; он ухаживает за домом и присматривает за садом и за тремя-четырьмя деревьями во фруктовом саду и за кошкой, которую считает своей; дядя Оливер гораздо ленивее; он готовит еду, следит за огородом и за пятью другими кошками. Серая кошка дяди Питера по кличке Сандра Уильямсон – единственная из четвероногих, кому в этом доме выпало получить имя; остальные – сплошь белые кошки, которых оставила в доме миссис Дафф, все делают вместе и откликаются на имя Китти.