БАРРИ: Двенадцать фунтов? Нет, это с моей ногой. Три фунта. Тяжелая книга. Я маленький мальчик и мне тяжело ее носить.
ШИРЛИ: Послушай, зануда. Книги не надо носить, книги надо читать.
БАРРИ: Ну ладно. Я почитаю Марка Твена.
(Позже Барри читает в большом кресле, где обычно делает уроки, сидя напротив Стэнли, тоже погруженного в книгу.)
БАРРИ: Пап, что ты читаешь?
СТЭНЛИ: Моби Дика.
БАРРИ: Сколько в нем страниц?
СТЭНЛИ: О боже, пятьсот или около того. Слишком много.
БАРРИ: (с искренним удовлетворением) Моя книга больше.
СТЭНЛИ: (поясняя) Но я должен прочитать все сноски, и еще переписку Мелвилла, и еще книги о…
БАРРИ: Кто написал твою книгу?
СТЭНЛИ: Герман Мелвилл.
БАРРИ: (с чувством превосходства) Кажется, в моей книге о нем ничего нет. Зато у меня говорится о писателе по имени Лев Толстой.
СТЭНЛИ: Ну, Мелвилл…
БАРРИ: Можешь прочитать мою книгу, когда я закончу. Здесь есть несколько страниц о Дарвине. Они тебе наверняка понравятся.
Перед осенью
Все лето она ощущала растущую тревогу среди деревьев, на лугах, в холмах; каждое утро она замечала едва уловимые следы улиток в огороде. «И деревья гораздо менее полагались на птиц, – думала она, – и громче шелестели на ветру». Она была уверена, что здесь не обошлось без красок; перед внезапной вспышкой зеленого цвета в коробке с красками трава сплющивалась и становилась блеклой и тонкой, как лезвие бритвы, и холмы окутывались туманом перед пурпурным всплеском, так тщательно составленным из синего, красного и белого цветов, а иногда, ближе к вечеру, с добавлением желтого. Даже Дэниел как будто стал меньше мужем, в нем осталось меньше красновато-коричневой уверенности и больше осторожного сочетания сливового оттенка и охры с мазками кисти поверх наложенных красок, чтобы имитировать твид… «Возможно, – подумала она, – рисуй я тщательнее… поскольку все, кроме Дэниела, кажется, живет так долго…»
Что из этого нового непреодолимого ощущения заставляет ее прятаться за шторами от деревьев, читать по утрам при зажженном свете, осторожно входить в комнату к Дэниелю, говоря:
– Дорогой, не мог бы ты постараться и не краснеть так щеками, ради меня?..
И как ей пришло в голову задать тот невероятный вопрос за ужином, при свечах, услышав который, муж застыл с открытым ртом:
– Дэниел, ты все делаешь так же, как пережевываешь пищу?
Конечно, все не могло быть лишь из-за скорого наступления осени, всегда пугающего, ведь шел только… какой же месяц?.. Она останавливалась в раздумье… июль, середина июля, и дни такие длинные и жаркие.
Отбросив все лишнее, она наконец сосредоточилась на цветах своей комнаты, решилась все изменить с бледно-желтого на лавандовый и розовый, однако, разложив ткани для штор, обнаружила, что краски на ее палитре точно таких же цветов (синий с розовыми прожилками, много белого; красный, переходящий в размыто-розовый), и сложила и упаковала отрезы ткани, чтобы ждать сентября, когда она в любом случае собиралась все менять. А потом эти ласковые вопросы Дэниела (может, мне вбежать к нему в комнату и завопить: «Дэниел, ради всего святого, пойди и убей кого-нибудь!»):
– Сшила шторы, дорогая?
– Почти все готово, Дэниел, спасибо.
– С ними тебе больше нравится?
– Да, так намного лучше, спасибо, Дэниел.
– Не благодари, я всего лишь за них заплатил.
И он улыбался ей, потому что это была шутка.
Только с появлением Джимми Уилсона она попыталась оторваться от Дэниела. А Джимми не исполнилось и шестнадцати, он все еще был расплывчатым и неясным. «Ни твидовых пиджаков, – думала она, – ни загара». Джимми так легко переехал в соседний дом и играл в мяч, стуча о забор, и разгуливал по дому, и подружился с Дэниелом, и мать Джимми ожидала, что к ней придут с визитом. Джимми, сидящий на крыльце, бледный на фоне деревьев, холмов и травы, сначала заронил в ней мысль, а потом началась осторожная, шаг за шагом, подготовка.
– Джимми, ты должен научиться рисовать; ты должен попытаться раскрасить холмы и деревья вокруг.
– На самом деле, мэм, у меня мало времени на занятия, вроде живописи. Школа, скауты и домашние задания, знаете ли.
– У тебя руки художника, Джимми.
Длинные пóлдни; частые, теплые пóлдни. («Джимми, поможешь мне сегодня постричь розы? Шипы такие колючие, а у меня нет перчаток…» «У тебя есть минутка, Джимми? Поговори со мной, пока я делаю маникюр, здесь, на солнце… тепло сегодня, правда?» «Когда мне дать тебе урок рисования, Джимми?»)
Ничего явного, ничего смелого. Матери Джимми нанесли визит, она научилась пользоваться задними воротами, пришла с ответным визитом. («Джимми, передай маме чай, будь хорошим мальчиком».)
Очень осторожная, очень тщательная, легкая и ленивая подготовка.
– Джимми, мой муж научит тебя стрелять, так он говорит.
– Я знаю, он обещал мне давным-давно. Но придется дождаться сезона охоты на оленей.
– Зачем дожидаться, Джимми?
– Чтобы охотиться на дичь.
– Понятно. Значит, вы не убьете друг друга? (Слишком внезапно? Слишком смело?)
– Из этих ружей никого не убьешь!
– Как я рада это слышать, Джимми! Знаешь, я волновалась. Но почему из этих ружей нельзя никого убить?
– О, все знают правила. Никто не хочет пострадать.
– Я не хочу, чтобы ты пострадал, Джимми. Я уверена, мой муж очень осторожен и знает правила.
– Конечно, он осторожен. Ему бы не дали ружье, если бы он не был осторожен.
– Тебе нужен пистолет, Джимми? Я куплю тебе, если хочешь.
– Спасибо большое… Ну и ну… (слишком рано, он удивился) но, нет, конечно, так нельзя, это слишком дорого, и моя мама…
– Посмотрим. Но я уверена, он тебе понадобится.
– Я спрошу у мамы.
– Смотри, не поранься, Джимми. Хотя, конечно, мой муж очень осторожен. Даже не описать, как он осторожен.
Вот, все началось и дальше пойдет само собой. Джимми знал, она была уверена, и сочувствовал, и он поможет; она не сомневалась, потому что его она рисовала очень хорошо. На следующий день после разговора с Джимми, когда Дэниел вернулся домой, она рисовала у себя, в своей комнате.
– Снова рисуешь, дорогая? И опять при электрическом свете?
– От солнца болят глаза, Дэниел.
– Сходи к окулисту. О глазах нужно заботиться.
– Спасибо, Дэниел.
– Не благодари меня, дорогая, я всего лишь даю тебе деньги.
История, которую мы рассказывали
Это история, которую мы с Ю рассказывали, и не раз, в ночной тишине, в особенные часы безмолвия, дожидаясь лунного света, который медленно приближался, все ближе и ближе; мы рассказывали эту историю шепотом…
Ю всегда просила меня начинать. Лунный свет плясал в ее волосах, она качала головой и говорила: ты начинаешь. «Помнишь, – говорила она. – В этом самом доме. В ту ночь. Помнишь? И картину, и лунный свет, и как мы смеялись».
Мы сидели в изножье кровати, как раньше, когда студентками делили комнату, разговаривали и смеялись, несмотря на горе, заполнившее огромный дом Ю. Всего месяц прошел с похорон ее мужа, и вот мы снова вместе, только она и я, и этого было достаточно, чтобы Ю улыбалась, хоть иногда, и даже смеялась. Мне хватило ума сделать вид, будто я не заметила, как Ю закрыла комнаты, которые она делила с мужем, и переехала в другое крыло старого дома. Ее маленькая спальня мне понравилась: тихая и пустая; в ней не нашлось места для книг, а стены украшала только одна картина.
– На ней изображен наш дом… – сказала Ю. – Видишь, вот здесь уголок окна этой самой комнаты. Дом нарисовали до того, как дедушка все перестроил, вот почему нового крыла нет.
– Какой красивый старый дом, – отозвалась я. – Мне почти жаль, что твой дед так сильно его изменил.
– Водопровод, – пояснила Ю. – С водопроводом все по-другому.
– Конечно, – кивнула я, – хорошо, что ты снова открыла старое крыло. Должно быть, во времена дедушки здесь было замечательно.
