Этот текст адресован лично Хармсу и, очевидно, написан как ответ на просьбу писателя, поскольку начинается следующими словами: «Д<аниил> И<ванович>. Вы предложили писать о голом человеке: как он одевается, что ест, каких женщин любит. Когда Вы это предложили, я подумал: голый человек ничего не хочет»[751]. «Голый человек» освобожден от желаний[752], а следовательно, и от рабства времени. И как это бывает в снах[753], он также освобождается и от условных связей и восстанавливает истинные связи между частями мира: «Бывают сны, в которых сам как будто не участвуешь. Но даже в таких снах ощущаешь большую связь с событиями, чем наяву. Сон отсеивает лишнее и ненужное, днем же я живу мелочами, которые когда-то имели смысл, а сейчас уже чужды мне»[754]. В этом контексте голый человек — образ отстранения: одежды являются первым отношением с внешним миром, первой связью с ним и, значит, — первым рабством. Следуя примеру желаний, они вовлекают человека по стечению обстоятельств в совершенно произвольные отношения. Человек голый, без желаний, освобожден от этого произвола, он готов принять мир таким, каков он есть, он похож на вестников: «Я думаю, желание можно выключить. Желание является, когда хочешь желать. Но можно ли его выключить навсегда? И не является ли оно непроизвольно? У голого человека желание выключено. Но должно быть, здесь есть небольшая погрешность: может ли голый человек пожелать непроизвольно? Меня интересуют вестники. Желание и то, что называли свободой воли, — вот что отличает нас от вестников. Может быть, голый человек ближе к вестникам»[755]. Нагота здесь является метафорой того процесса очищения, которому должна подвергнуться система отношений между различными частями мира, чтобы открыть реальный мир. Голый человек создает автономную систему, независимую, свободную. Он подобен гармонии мира, и его нагота есть тот ноль, который включает его как часть в огромный Узел Вселенной. Хармс очень чувствителен к этой гармонии, которой наделен человек, и он даже похваляется тем, что имеет исключительный дар ее воспринимать: «Это единственное, чем я горжусь: вряд ли кто чувствует так гармоничность в человеке, как я. Может быть, на всей земле всего тысяча таких людей. Один чувствует ее в руках, другие в голосе, а я во всем. И это совсем не правильность черт. Можно быть одноглазым и гармоничным <...>»[756]. Действительно, голый человек готов «регистрировать мир»[757] таким, каков он есть в реальности, то есть вне всяких условностей. В этом заключена основная мысль «Трактата более или менее по конспекту Эмерсена» Хармса. Мы не ставим перед собой задачу анализировать в этих строчках влияние философа Ральфа Эмерсона[758] на мировоззрение писателя, но хотим извлечь некоторые основные принципы, которые характеризуют как мысль писателя, так и его поэтику. Этот трактат можно по праву считать программным, несмотря на крайне негативную оценку, которую давал ему сам автор[759]. В первой части («О подарках») Хармс говорит о подарках, которые, по его мнению, ни в коем случае не должны входить ни в какие отношения с другими вещами. Например, смешно дарить пробку от чернильницы, так как без чернильницы это ничто. Предлагать целую чернильницу ничуть не лучше, поскольку тогда весьма резонно требовать стол, на который ее можно поставить. «Совершенный подарок», напротив, представляет собой предмет без связей (во всяком случае, очевидных) с его окружением, предмет, который довольствуется самим собой и формирует систему, значимую саму по себе: «Всегда совершенными подарками будут украшения голого тела, как-то: кольца, браслеты, ожерелья и т. д. (считая, конечно, что именинник не калека), или такие подарки, как, например, палочка, к одному концу которой приделан деревянный шарик, а к другому концу деревянный кубик. Такую палочку можно держать в руке, или если ее положить, то совершенно безразлично куда. Такая палочка больше ни к чему не пригодна»[760]. Так и у Друскина в сочинении «О голом человеке» нагота — символ восприимчивости субъекта к частям мира, но при условии, что они будут также освобождены от обязательных отношений, в которые обычно их стремится заточить быт. Далее в тексте, обсуждающем «правильное окружение себя предметами», писатель изображает квартуполномоченного[761], который должен благоустроить свое пространство. Совершенно голый, он начинает с нуля, к которому должен быть направлен всякий художественный опыт. Было бы ошибочно начать со стула, так как это неминуемо потребовало бы наличие стола, при котором возникает необходимость в лампе, а затем — в кровати, а значит, и в покрывале и одеяле, в комоде и т. д. Такая манера окружать себя предметами ошибочна, пишет Хармс, так как «в каждом пункте этой системы может возникнуть побочная система — веточка»[762]. Например, на стол захочется непременно постелить скатерть, поставить вазу, которая, в свою очередь, потребует наличия цветов и т. д. Эта манера неправильна, поскольку, если удалить хотя бы один предмет, разрушится целая система (ваза для цветов без цветов смехотворна), что было бы немыслимо, если окружить себя «шарами», являющимися символом совершенства, как и круг, и «целлулоидными ящерицами»: «Уничтожение одного предмета нарушает всю систему. А если бы голый квартуполномоченный надел бы на себя кольца и браслеты и окружил бы себя шарами и целлулоидными ящерицами, то потеря одного или двадцати семи предметов не меняла бы сущность дела. Такая система окружения себя предметами правильная система»[763]. Если применить это рассуждение к литературному творчеству, мы будем иметь дело с восхвалением разрушения традиционных грамматических категорий, которые также представляют собой систему последовательных подчинений, исходящих от разума и препятствующих процессам познания. Следовательно, нет ничего неожиданного, что на этой стадии развития Хармс занимается проблемой разрушительной фазы в художественном творчестве. Именно как метафору словесного творчества следует понимать слова «окружение себя предметами». В третьей части — «Правильное уничтожение предметов вокруг себя» — писатель показывает, что в неправильной системе, где все составляющие прочно связаны единством, исчезновение одного из предметов тяжело воспринимается человеком: даже самое незаинтересованное лицо страдает, «потеряв кровать и подушку, и доски пола»[764], когда узнает муки жесточайшей бессонницы. В то время как если бы окружение себя предметами происходило по правильной системе, где составляющие независимы друг от друга, то разрушение «целлулоидной ящерицы» или равно как другого «совершенного подарка» было бы с легкостью воспринято субъектом, освобожденным от случайностей: «Уничтожение же вокруг себя всегда совершенных подарков, деревянных шаров, целлулоидных ящериц и т. д. более или менее бескорыстному человеку не доставит ни малейшего сожаления. Правильно уничтожая вокруг себя предметы, мы теряем вкус ко всякому приобретению»[765]. В этих строчках — прекрасное восхваление отстранения и присущей ему свободы. Мы встречаем те же мысли относительно желания в сочинении Друскина «О голом человеке». Преодоление желания — это воистину полнота «сейчас», отмена времени, бессмертие без смерти. Это то, что следует из четвертой части «Трактата более или менее по конспекту Эмерсена» — «О приближении к бессмертию», которую мы приводим полностью: вернуться Желание является одной из центральных тем в этих текстах Друскина. Об этом можно судить по заглавию одного из небольших трактатов — «О желании», где мы читаем в связи с анализом страха скуки, как бы сжимающей философа: «При желании может быть так: вещь была раньше, но сейчас ее нет, желание ее связано с ощущением непоправимости или окончательности. Но, может, ее совсем не было, желание такой вещи ты назвал тоской по абсолюту. Если же через некоторое время я получу эту вещь, ожидание ее все равно связано с неприятным ощущением и скукой. <...> В отдельном замкнутом промежутке иногда сложно наблюдать время. Оно не длится и не проходит, оно бесконечно. Оно имеет начало и конец, также прерывается мгновениями, почти незаметными, между двумя мгновениями оно бесконечно. При этом я испытываю скуку, но ничего не ожидаю, эта скука не от ожидания. Еще я наблюдаю время, когда что-либо кончается. Я наблюдаю время в замкнутом промежутке, я наблюдаю время в соседнем мире. При этом лучше не исполнять своих желаний, но и не подавлять их совсем» (Друскин Я. О желании.). В тексте «О голом человеке» также ставится вопрос о желании-(см. отрывок в связи с примеч. 175 к наст. главе). Отзвуки этой темы мы находим у Хармса, например в тексте, написанном в то же время: «Макаров и Петерсен» (1934). Этот случай начинается такими словами: «Макаров: Тут, в этой книге, написано о наших желаниях и об исполнении их. Прочти эту книгу, и ты поймешь, как суетны наши желания: ты также поймешь, как легко исполнить желание другого и как трудно исполнить желание свое» (Хармс Д. Макаров и Петерсен // Избранное. С. 57; Полет в небеса. С. 374). В продолжение текста Петерсен исчезает, к слышится его испуганный голос, так как он становится шаром, находящимся вокруг него. Макаров берет книгу и читает следующую фразу, завершающую диалог: «<...> Постепенно человек теряет свою форму и становится шаром. И, став шаром, человек утрачивает все свои желания» (там же. С. 375, 58). О теме желания у Хармса см. еще следующую часть наст. главы. вернуться Сны, вероятно, были предметом важной дискуссии чинарей (см.: Друскин Я. Сны // Архив Л. Друскиной; Липавский Л. Сны // ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 68). вернуться Там же. (Это последние слова текста). вернуться Мы касаемся «регистрации мира» в части «Измерение вещей» 2-й главы. вернуться Р. Эмерсон также написал очерк «Дары», который рассматривает эту тему и в котором, хотя и в другой манере, философ тоже подчеркивает несоответствие полезного подарка: «Всегда можно дарить цветы и фрукты. Цветы, поскольку они являются гордым утверждением того отблеска красоты, который превосходит все выгоды мира» (Emerson R. Des dons // Essais choisis. Paris: Alcan, 1912. P. 151—152). Произведения Эмерсона были известны в России в следующих публикациях: О доверии к себе. М., 1900; Стойкость характера. СПб., 1900; Высшая душа. М., 1902; Великие люди. СПб., 1904; Избранники человечества. М., 1912; Сочинения. СПб., 1902—1903. Т. 1—2. Подчеркнем, что Туфанов также обращался к взглядам Эмерсона, чтобы охарактеризовать второй период развития искусства, который стал периодом победы над утилитаризмом, что в конечном итоге находится в центре «Трактата более или менее по конспекту Эмерсена» Хармса: «Второй период можно резюмировать всего короче словами Эмерсона: то, что природа создала для пользы, становится украшением» (Туфанов А. О жизни и поэзии // Жизнь для всех. 1918. № 2—3. С. 186). вернуться В конце статьи Хармс прибавил красным карандашом следующие лаконичные слова: «Чёл. Статья глупая. Хармс». Вероятно, около 1940 г. писатель перечитал полностью свои тексты, внеся в них исправления и комментарии. Но, однако, он не осмелился что-нибудь выбросить. По этому поводу Друскин вспоминал об отличии между Хармсом и Введенским: первый хранил абсолютно все, включая даже то, что ему не нравилось (даже списки покупок), в то время как второй был скорее склонен хранить лишь то, что считал законченным и удовлетворительным. Он прибавляет: «Мне кажется, что у Даниила Ивановича было, может, неосознанное ощущение ответственности за каждое совершенное дело и за каждое слово, записанное или сказанное, хотя бы мысленно: «За каждое праздное слово дадите ответ на Суде» (Друскин Я. Д. Хармс и А. Введенский: Заметки о творческом методе и датировании произведений поэтов (1979) // ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 19). См. также примеч. 221 и 257 к наст. главе. вернуться Хармс Д. Трактат более или менее по конспекту Эмерсена. С. 311. вернуться Фраза такова: «Предположим, что какой-нибудь совершенно голый квартуполномоченный решил обстраиваться и окружать себя предметами» (там же). вернуться Во время первого прочтения этой рукописи мне не удалось разобрать прилагательное «побочная»: «Тут в каждом пункте этой системы может возникнуть побочная система-веточка: на круглый столик захочется положить салфетку, на салфетку поставить вазу, в вазу сунуть цветок» (там же). Существует другой текст Хармса на ту же тему: «Вот я сижу на стуле. А стул стоит на полу. А пол приделан к дому. А дом стоит на земле <...>» (Хармс Д. «Вот я сижу на стуле...» (Б. д.) // ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 315). Немного дальше в наст. главе мы приведем этот текст полностью. вернуться Хармс Д. Трактат более или менее по конспекту Эмерсена. С. 311—312. вернуться Поскольку мы опубликовали эту часть с двумя пропусками, мы позволим себе процитировать его начало, отмечая курсивом то, что было пропущено: «Один, как обычно, невысокого полета французский писатель, а именно Альфонс Доде, высказал интересную мысль, что предмет к нам не привязывается, а мы к предметам привязываемся. Даже самый бескорыстный человек, потеряв часы, пальто и буфет, будет сожалеть о потере. Но даже если отбросить привязанность к предметам, то всякий человек, потеряв кровать и подушку, и доски пола, и даже более или менее удобные камни и ознакомившись с невероятной бессонницей, начнет жалеть о потере предметов и связанного с ними удобства» (там же. С. 312). Эта тема потери — основная в прозе Хармса: очень часто персонажи теряют то предметы, принадлежащие им, то части их тел (что приводит к их рассеиванию), то, что еще хуже, свою личность. Так происходит, например, в случае с Кузнецовым в тексте без названия 1935 которому на голову падают кирпичи, и с каждым новым ударом он теряет кусочек памяти и, следовательно, — кусочек фразы, которую он произносит, и последние вразумительные слова которой (впоследствии он теряет дар речи) таковы: «Ну кто же я?» (Хармс Д. «Жил был человек...» // Русская мысль. 1985. № 3550. 3 января. Литературное приложение. № 1; публ. Ж.-Ф. Жаккара под псевдонимом «И. Петровичев»). Мы вернемся к этому тексту в 4-й главе. Нам кажется, что мы не ошибемся, предложив прочесть с этой точки зрения «Потери», в которых мир кажется ускользающим сквозь пальцы бедняги Андрея Андреевича: «Андрей Андреевич Мясов купил на рынке фитиль и понес его домой. По дороге Андрей Андреевич потерял фитиль и зашел в магазин купить полтораста грамм полтавской колбасы. Потом Андрей Андреевич зашел в молокосоюз и купил бутылку кефира, потом выпил в ларьке маленькую кружечку хлебного кваса и встал в очередь за газетой. Очередь была довольно длинная, и Андрей Андреевич простоял в очереди не менее двадцати минут, но когда он подходил к газетчику, то газеты перед самым его носом кончились. Андрей Андреевич потоптался на месте и пошел домой, но по дороге потерял кефир и завернул в булочную, купил французскую булку, но потерял полтавскую колбасу. Тогда пошел прямо домой, но по дороге упал, потерял французскую булку и сломал свое пенсне. Домой Андрей Андреевич пришел очень злой и сразу лег спать, но долго не мог заснуть, а когда заснул, то увидел сон: будто потерял зубную щетку и чистит зубы каким-то подсвечником» (Хармс Д. Потери / Избранное. С. 56; Полет в небеса. С. 373). См. также текст «Скасска», упомянутый в примеч. 218 к наст. главе. Тема потери связана с темой бессилия как творческого, так и полового: «Лев Маркович (подскакивая к даме). — Разрешите! Дама (отстраняясь ладонями). — Отстаньте! Лев Маркович (наскакивая). — Разрешите! Дама (пихаясь ногами). — Уйдите! Лев Маркович (хватаясь руками). — Дайте разок! Дама (пихаясь ногами). — Прочь! Прочь! Лев Маркович. — Один только пистон! Дама (мычит, дескать, «нет»). Лев Маркович. — Пистон! Один пистон! Дама (закатывает глаза). Лев Маркович (суетится, лезет рукой за своим инструментом и вдруг оказывается, не может его найти). Лев Маркович — Обождите! (Шарит у себя руками). Что за чччорт! Дама (с удивлением смотрит на Льва Марковича). Лев Маркович. — Вот ведь история! Дама. — Что случилось? Лев Маркович. — Хм... (смотрит растерянно во все стороны). Занавес 1934». (Хармс Д. Обезоруженный, или Неудавшаяся любовь. Трагический водевиль в одном действии // Amour et sexualité dans la littérature russe du XXe siècle: (Actes du colloque de l'Université de Lausanne). Bern: Peter Lang, 1991. P. 239—240; публ. Ж.-Ф. Жаккара). Этот текст входит в один из предполагаемых сборников писателя; см. по этому поводу конец примеч. 43 к наст. главе. Мы вернемся к теме творческого бессилия немного дальше. вернуться Хармс Д. Трактат более или менее по конспекту Эмерсена. С. 312. Речь идет о конце третьей части. |
