Патер Йозеф хотел воспользоваться этой минутой и склонить ее к покаянию. Вложив свечку в руку умирающей, он спросил ее:

— Во имя господа бога и пресвятой богородицы покайся, что ты сожалеешь о своем позорном поступке и принимаешь справедливую кару божью за грех свой.

Собравшись с последними силами, Стасичка еще раз поднялась на постели, далеко отбросив от себя свечку.

— Я ни о чем не сожалею! — воскликнула она звучным и твердым голосом, так что у всех присутствующих мороз пробежал по коже. — Никто и никогда не блаженствовал в довольстве столько, сколько мы с Франтишком, терпя нужду; никто не видел, будучи на вершине славы, таких почестей, как мы, принявши на себя позор: любовь побеждала все, богатства целого мира ничто в сравнении с нею… И сегодня, как тогда, убежали бы мы от вас, если бы вам захотелось принудить нас к тому, что угодно вам и противно сердцам нашим; это вам у нас надо молить прощения, мы в вашем прощении не нуждаемся, и с нами, а не с вами правда и благодать божия…

Матушка и Петршичек стали постепенно забывать о пережитых страданиях подле маленькой Франтишки. Это была поистине прелестная девочка, такая ласковая и послушная, словно бы она хотела тем самым вознаградить их за все огорчения, причиненные им ее родителями. В особенности полюбила она Черного Петршичка, с превеликим удовольствием проводя время в его палатке. С появлением племянницы он помолодел, воспрял духом, ожил и опять повеселел, щедро распахнув для нее сокровищницу своих редкостных знаний, касающихся человеческой натуры, — разумеется, когда она достигла такого возраста, что уже могла черпать оттуда. Он самолично руководил ее воспитанием и зорко следил, чтобы матушка не допускала тех же ошибок, что допустила она в отношении своей несчастной дочери. При мысли о Стасичке Петршичек уже не покачивал головой и не бормотал себе под нос, как бывало прежде: «А, эта!» Она вызывала в нем невольное чувство почтительного удивления тем, что до последнего дыхания, невзирая на перенесенные муки, отстаивала права сердца. Отныне он уже не смотрел на женщин так презрительно, потому что осознал силу их чувства, и о любви тоже возымел иное представление, в котором чепец и картинной красоты муж не занимали уже главного места. Прежде всего он смирился с тем, как бог располагает судьбами людей, и снова признал за ним его непостижимое искусство. По всей видимости, бог допустил все происшедшие события исключительно ради того, чтобы «Барашек» попал в более надежные руки, нежели у пана Фердинанда, за коего он, по близорукости своей, ходатайствовал.

Да, «Барашек» должен был достаться не регентшиному сыну, а Франтишке. Вместо брата-каноника у него была теперь племянница, будущая владетельная пражанка, — и Черный Петршичек мало-помалу перестал роптать на судьбу и печалиться, что ему не удался прежний его план, будучи теперь вполне доволен таким поворотом событий.

Франтишка довольно скоро вышла замуж за молодого, подающего надежды врача. Их связывала друг с другом такая же страстная любовь, какая связывала ее покойных родителей.

Матушка счастливо доживала свой век в окружении правнуков.

Черный Петршичек остался в своей будке: он ни за что не желал переселяться в «Барашек» и забыть наконец свои пуговицы. Он как бы сросся с ними и с палаткой в единое целое. Приказание для владельцев палаток перебираться к св. Гавлу, мысль о том, что ему на старости лет надо либо привыкать к новому месту, либо бросить свою будку, настолько глубоко огорчили его, что на другое утро после того, как официально объявили об этом распоряжении, он был найден в своей палатке мертвым.

Перевод Р. Белло.

СКАЛАК{51}

Деревня Подборы лежит на холмах, над нею теснятся высокие лесистые горы, а внизу тянется веселая зеленая долина — до самой Золотой горы. Так называется отвесная высокая скала, что возвышается напротив этой деревни: будто чистое золото, сверкает она под лучами яркого солнца.

Влево от скалы среди ольшин и буйных трав раскинулась большая усадьба «На лугах», а прямо над нею стоит запустелая хибарка Скалаков.

Хозяев ее зовут совсем иначе, но как — никто в Подборах, за исключением приходского священника, не знает. Наверное, и сами они этого уже не помнят, — привыкли к тому, что люди прозвали их Скалаками, поскольку они живут возле скалы. Это, в сущности, и хорошо, что Скалаки забывчивы, — ведь славная усадебка по соседству, со всем, что к ней относится, принадлежала когда-то их семье. Одну ее половину прокутил и проиграл в карты прадедушка, с другой половиной, по его примеру, точно так же обошелся дедушка, оставив сыну только старую овчарню, из которой тот слепил себе жалкую хату, а нынешний Скалак, видно, о том лишь печется, чтобы и эта детям целой не досталась.

Пошел он в предков, и лучшего места, чем трактир, для него в целом свете не было. Жена отупела от нужды и детского крика (было у нее этих пострелов десять) и тоже махнула на все рукой. Диво ли, что однажды в доме и затопить стало нечем: ведь идти за дровами в лес на гору — не ахти какое удовольствие.

Скалак не раздумывал долго: не найдя во всем хозяйстве ни ветки, ни прутика, влез он на кровлю и сорвал с нее что смог. Когда же дранка кончилась, начал ломать стропила; затем дело дошло до чердачной лестницы, потом до крыльца, а когда сошел снег, остались от хибарки лишь четыре стены. Да еще хлев уцелел.

Только теперь это дошло наконец до его жены, хотя разговорами обычно она ему не слишком докучала.

— Нам чем хорошо? — молвила она ему однажды ночью, в страшный ливень, когда, прокочевав по всей горнице, они не сыскали клочка сухого места. — Вместо одеял у нас облака.

— Молчи, молчи, старуха, — ответил Скалак. — Не успеешь оглянуться, как будешь спать в превеликом и превысоком каменном доме, которому поистине не будет равного во всей Чехии.

— Ладно уж городить-то, — проворчала Скалачиха; она думала, что, скорее всего, в нем опять говорит хмель. Игрывал он по окрестным корчмам на скрипке и там подчас набирался так, что и света божьего не видел, а заработок его перекочевывал в карман к трактирщику.

Удивительная, беспокойная кровь текла в жилах у этих Скалаков; были они, как говорится, на большое копыто кованы, над всеми хотели верх одерживать, всех поучать, словно все еще оставались хозяевами усадьбы. А у самих дыра на дыре, и хорошо, если гордецы хоть раз в день могли поесть похлебки из ржаной муки. Прочим односельчанам это не нравилось, и без надобности с ними дела никто не имел. Они это знали и также старались избегать людей, особенно тех, кто вел тихую, размеренную жизнь, деньгу к деньге складывал, в трактире не показывался, а карты держал для уловления злых духов. Для Скалаков эти люди были немым неприятным укором, хотя и куражились они, и виду не подавали.

Совсем уже забыла Скалачиха свой ночной разговор с мужем, как вдруг однажды привел он на двор каменщика.

— Если вы построите мне, как я вам уже говорил, каменный дом с каменной лестницей на чердак, то я вам за это уступаю вынутый камень, и можете строить из него что хотите. Но, скажу вам, добавлять я ничего не намерен.

Каменщик поломался для виду; потом ударили по рукам.

Скалачиха решила, что мужики так только дурачатся, и, даже не дослушав их, пошла по своим делам.

Через день каменщик начал долбить скалу. Ее это не удивило: когда у каменщика была поблизости какая-нибудь работа, он всегда ломал здесь камень, и Скалаку иной раз перепадал от него грош-другой. Ей и в голову не пришло, что он прорубал с одной стороны отверстие величиной с дверь и оконце словно для хлева, а с другой — два окна побольше, вроде как для горницы; потом в той же скале каменщик вырубил ступеньки.