Наконец-то Ксавера поняла, почему он так раздражен, почему не доверяет ей. Видно, случай открыл ему, какую роль сыграла она в судьбе Леокада. Сейчас ей даже не приходило в голову оправдываться или запираться.

— Да, признаюсь, я дала обет деве Марии посвятить твоего брата богу, но это случилось от безрассудного страха, что он может ввести меня во искушение и я полюблю его. Я не знала, несчастная, что такое любовь. Не хотела никому и ничему подчиняться, тем более одному человеку — мужу, жаждала отдать свою жизнь святому делу… Но ты стал для меня святее всех святых, и ради тебя я без всяких размышлений жертвую спасением моей души и предостерегаю против тех, с кем меня связывают тысячи обетов… И ты еще сомневаешься во мне! Хочешь, уедем вместе — моих драгоценностей надолго хватит для нас обоих.

— А если нас выследят? Это только ускорит развязку! Зачем я бежал, если считаю себя невиновным?

Она молча вынесла и этот удар.

— Вот моя рука, веди меня куда-нибудь, где никто меня не знает, где меня не станут искать и никто не будет говорить со мной. Запри меня как заложницу в доме у кого-либо из твоих друзей и строго-настрого прикажи тюремщику не выпускать меня на волю, пока не будешь вне опасности.

Он все еще не верил ей и думал, что она так смела оттого, что где-то поблизости прячутся ее союзники, подкарауливают их под покровом темноты и готовы немедленно вырвать ее у него из рук, если он и в самом деле решится поступить так, как она велит.

— Напрасный труд, панна Неповольная, — сказал он с презрением в голосе. — На этот раз ваша хитрость разгадана. Достаточно долго вы меня дурачили и, верно, еще посмеивались над моим легковерием: мол, участь брата ничему его не научила! Возможно, вам будет еще веселее, если я не избегну того, что вы для меня уготовали, но все-таки вы не дождетесь, чтобы я по своей воле полез в западню. Из Праги я шагу не сделаю!

Она с такой силой бросила шкатулку на мостовую, что крышка отскочила, и принялась что-то искать в самой глубине, где, точно в волшебном сундучке, мерцали, сверкали и переливались всеми красками драгоценности. Найдя в их путанице большую булавку, Ксавера быстро завернула рукав и вонзила в тело золотое острие с такой силой, что брызнула кровь, обагрив ее лицо и платье Клементу.

— Кровью своей подтверждаю истинность всего сказанного! Кровью клянусь, тебе надо немедленно покинуть Прагу, — вскричала она. — Может быть, ты поверишь мне, если я истеку кровью у тебя на глазах? Ну, смелее! Я пойду на все, только беги…

Клемент вздрогнул, внезапно почувствовав на руке ее горячую кровь, — нет, так лгать она, наверное, не способна. Может быть, все раскрыто случайно или совершилась измена, и первая радостная весть об этом сейчас же донеслась до дома «У пяти колокольчиков»? Но если общество и в самом деле раскрыто, именно теперь он и не мог бежать: не имел права покинуть друзей в трудный час, общее дело следует защищать до последнего. Да, он их вождь, и его долг показать другим, как надо бороться, страдать и, может быть, умирать. Он вздрогнул. Разумеется, это неслыханная глупость — предпочесть гнить на мокрой соломе какой-то подземной камеры, не принося тем никому решительно никакой пользы, не отвечая ни перед кем, кроме собственной совести, и все это тогда, когда стоит лишь кивнуть головой — и не только спасешься от преследователей, но и познаешь наибольшую радость жизни рядом с этой нежной, трепещущей девушкой, которая предлагает ему свою красоту, свое сердце, свои драгоценности. Но разве не было бы еще более неслыханной глупостью довериться ей? Она уже столько лгала, почему бы ей теперь говорить правду? Оттого, что она его любит? Но ведь Леокад тоже считал, что любим ею, когда прижимал к сердцу ее перчатку. Клемент знал немало мужчин, воображавших, что они любимы Королевой колокольчиков, и хвалившихся своим мимолетным счастьем…

— Нет, я никуда не поеду, — сказал он резко.

— Так, значит, ты скорее позволишь схватить себя и замучить насмерть, чем поверишь мне? Ты смеешься над моими слезами, презираешь мою любовь, а мой безумный страх тебя только забавляет? Вижу, не любишь ты меня и никогда не любил! И навязал свое общество только затем, чтобы обмануть меня и насмеяться надо мной! Ты все лгал, каждое твое слово, обращенное ко мне, было фальшью, притворством, и вот теперь ты испугался, а вдруг я отвечу тебе тем же! Если ты сию же минуту не поклянешься, что уедешь из Праги, и если не исполнишь эту клятву, я сразу пойму, что ты преступник, способный украсть сердце у другого человека и, выпив всю кровь, швырнуть его в грязь, как пустой кошелек. Богом клянусь, поступлю с тобой точно так же!..

И опять он не внял ее предостережению. Благодаря чарам любви в душе ее расцвел прелестный цветок, но не успел еще глубоко укорениться, задеть ее сознание. И стебель его оставался таким слабым, хрупким, что, если неосторожно дотронуться, его легко можно было сломать. А он дернул его резко, неосмотрительно, забыв, что имеет дело с воспитанницей ордена, умеющего особенно изощренно мстить своим противникам.

— Я остаюсь! — отвечал он с прежней твердостью.

Он ждал, что последует новый взрыв негодования, слезы, уговоры, однако ошибся. Она словно бы и не слыхала, стоя перед ним неподвижно, будто каменная. Он не мог понять, что происходит в ее душе; она низко опустила голову, и в темноте невозможно было различить черты ее лица.

Долго стояли они друг против друга в черной пустоте, глядевшей на них двумя кроваво-красными глазами от распятия. С плотины доносился шум воды, еще более пустой и однообразный, чем окружавший их ночной мрак, а в груди у каждого такое бурное кипение жизни, удивительные превращения чувств, трепет страстей, борьба…

Вдруг Ксавера наклонилась и стала собирать драгоценности, которые в волнении выронила из шкатулки. Она внимательно смотрела, не осталось ли чего на мостовой, и все-таки не заметила, что растоптала целую нитку прекрасного жемчуга. Потом подняла упавший наземь платок, плотно завернулась в него и укрыла под ним свою шкатулку.

— Можно мне проводить вас? — спросил Клемент. Ее молчание показалось ему куда страшнее, чем жаркие слезы и жестокие упреки: было в нем нечто мертвое, жуткое, наводящее ужас.

Она отрицательно качнула головой и сделала несколько шагов по направлению к башне, но, увидя, что он продолжал идти следом, обернулась и повелительным жестом приказала оставить ее. Он невольно повиновался. Кровь из руки крупными каплями падала на землю, отмечая путь Ксаверы до самого дома…

Закончив с помощью отца Иннокентия свое важное письмо, пани Неповольная собиралась уже отойти ко сну, когда ее потревожил звук отпираемой двери и быстрые шаги, приближающиеся к ее постели. В свете горящей у распятия лампы она узнала в бесцеремонной нарушительнице своего покоя Ксаверу и уже хотела сделать ей резкое замечание, когда почувствовала на своей руке ее холодную, тяжелую, подобие куску металла, руку.

— Это он, — проговорила девушка плохо повинующимся ей языком.

— Кто? Что? — быстро спросила бабка и, приподнявшись с подушек, с удивлением вглядывалась в посинелое лицо внучки, в ее остекленевшие глаза.

— Клемент Наттерер возглавляет заговор против святой единоспасающей церкви и ее верных слуг. Клемент Наттерер намеревался отвратить меня от поклонения святому кресту и требовал, чтобы я молилась на него, как на бога, но я надела на себя панцирь веры, вооружила свою руку отвагой и вступила в борьбу с ним — борьбу, которой так долго жаждала. Видите, я вся в крови. Да ликуют верующие! А вы, рыцарство Христово, примите меня в ваши ряды, ибо я победила заклятого врага и не требую иного вознаграждения, — только видеть, как арестуют и предадут суду этого еретика и разбойника.

День святой Анны — именины пани Неповольной — и всегда-то пышно отмечали в доме «У пяти колокольчиков», но на этот раз он праздновался пышнее обычного. Хозяйке дома хотелось, чтобы все приглашенные на большой бал долго и с восхищением вспоминали ее праздник.