Гордо выпрямившись, Клемент повернулся лицом к иезуиту и так взглянул на него, что тот невольно попятился. С горькой усмешкой юноша отвернулся, давая понять этим, что ему жаль напрасно тратить слова.

Отец Иннокентий хорошо понял, что скрывалось за этой усмешкой.

— Молодой человек, — опять заговорил он, но уже не с отеческой нежностью, а со всей строгостью судьи. Похоже, вы все еще не поняли, какую опасность навлекли на себя своим легкомыслием. Вы обвиняетесь в таких преступлениях, что даже самого малого из них было бы достаточно, чтобы суд справедливости повелел заковать вас в железо и приговорил к тюремному заключению.

Ксавера больше не могла владеть собой и опустилась без сил к подножию статуи святой девы. На ее глазах свершалось то, чего она добивалась, пылая мщением, а теперь хотела бы любой ценой остановить.

Клемент бросился к ней и упал на колени.

— Не бойся за меня, не страшись моей участи! — вскричал он, прикоснувшись губами к краю ее платья. — Поверь, никакой даже самый ужасный каземат не сравнится с тем, что я выстрадал, подозревая тебя во лжи, оскорбляя тебя в сердце моем! О, возвышенное создание, скажи, что отпускаешь мне этот грех за те муки, которые претерпела моя душа…

— Я сказал, Клемент фон Наттерер, что даже за меньшее из ваших преступлений полагается тюрьма, — опять заговорил отец Иннокентий, — но вы, как видно, совершили и такие, которые караются смертью.

Ксавера застонала.

— Не убивайся так, — молил Клемент, согревая поцелуями ее ледяные руки. — Я не боюсь смерти, потому что куда более страшную муку испытал, принимая тебя за шпионку и доносчицу, явившуюся, чтобы погубить меня. Теперь я уже ничего не страшусь, ни о чем не жалею и даже самое тяжкое решение моей судьбы готов принять с распростертыми объятиями… О Ксавера, ведь ты была готова истечь ради меня кровью, спасти меня ценой спасения своей души! Верь мне: в темнице, на дыбе, на эшафоте — к чему бы ни присудили меня, я буду достойным твоей великой любви! Будь покойна, я не проявлю слабости и ничем не обману твоего доверия. Не скорби о том, что нам суждено расстаться — полное счастье было не для нас, ибо между нами всегда стоял бы Леокад, и всякий раз, касаясь твоей милой руки, я поражал бы его тем в самое сердце, столько выстрадавшее из-за нас: я видел бы, как оно кровоточит, как умирает наша мать оттого, что ты отняла у нее сына! Не жалей ни о чем, Ксавера, не думай ни обо мне, ни о себе! Что может сравниться с тем высоким наслаждением, какое мы, чистые душой, испытываем сейчас? Ах, как был прав Леокад, утверждая, что в одном мгновении такой любви заключается вечное блаженство! Чего стоят в сравнении с ним те радости, коих все добиваются с таким упорством? Нет, не для меня это… В одном твоем поцелуе заключена вся небесная радость, и я счастлив освятить им мои губы.

Клемент склонился к Ксавере и запечатлел на ее губах свой первый и последний поцелуй. Девушка изнемогала от горя. Кто может представить себе хоть малую долю тех мук, что терзали ее душу?!

— Не забывай меня, Ксавера, — проговорил Клемент. — И знай, где бы я ни был: на земле или под землей — всюду найдет меня твоя любовь, порадует, согреет душу, а услышав, что я мертв, не верь, будто смерть несет с собой забвение.

Она ничего не слыхала, распростершись перед ним без чувств в своем великолепном королевском уборе… Его схватили и увели.

Подобная чудовищу, надвинулась на Прагу темная, мглистая ночь. В сыром мраке жилые дома и храмы на главной площади Нового города напоминали скорее могильные холмы без определенного облика, без четких очертаний; едва различимые один от другого, они сливались в какую-то нелепую темную груду. Тяжкая, словно крышка гроба, черная, как кладбищенская земля, непроницаемая, как судьба, эта ночь вполне могла бы сойти за родную сестру богини смерти — сестру, поклявшуюся в пароксизме родственной любви, что последует примеру старшей и тоже остановит всякое движение, приглушит все звуки, погасит все огни… и не пустит под свой черный покров ни единого светлого лучика. Может быть, только там позволит мерцать огоньку, где обосновалась смерть или куда она спешит, чтобы занять свое место, — в мертвом сердце либо в том, коему суждено умереть.

В эркере дома «У пяти колокольчиков» мерцал свет — то горела свеча у постели Ксаверы. Сон девушки был беспокойным. Ужасные сновидения терзали ее, заставляя резко вздрагивать.

С тех пор как ее, полумертвую, принесли из сада, она все еще не пришла в себя, никому и слова не сказала, одни только невнятные стоны вырывались из ее груди, когда кто-либо осведомлялся о ее самочувствии.

Но отец Иннокентий твердил, что такая слабость не что иное, как следствие пережитого девушкой волнения; ведь после многих усилий был обнаружен и арестован у нее на глазах страшный враг святой церкви, враг, которого она так долго и с таким жаром выслеживала. Духовник не придавал важного значения болезни, поэтому бабушка препоручила Ксаверу заботам ключницы и больше о ней не беспокоилась. Теперь у пани Неповольной было дело поважнее, чем бодрствовать у постели больной. Ей надлежало разузнать, известно ли в Праге о внезапном исчезновении Клемента, кто и что об этом говорит, на кого случившееся произвело наибольшее впечатление. И хоть в ту пору, при подобных обстоятельствах в особенности, всяк старался соблюдать осторожность, сильное, глубокое волнение охватило всех. Клемента уважали и любили даже те, кто лично не был знаком с ним. Сочувствие к нему еще возросло, когда пришла весть о кончине его отца: в тот же день, во время охоты, он по неосторожности подвернулся под выстрел и, не сходя с места, умер. Никто не считал его смерть случайной, все были убеждены, что он поднял на себя руку, когда узнал, в чем обвиняется его сын.

Неожиданно Ксавера поднялась с подушек и села на постели. Испуганно озираясь по сторонам, она быстро-быстро замахала рукой перед глазами, словно хотела прогнать какое-то страшное видение. Потом вскочила и бросилась открывать окно: ей недоставало воздуха — казалось, еще немного и она умрет от удушья. Боже, что ей привиделось!..

Высунувшись, по своему обыкновению, из окна, девушка с трудом перевела дух. Ее рассеянные, разбегающиеся мысли кружились, подобно огненным струям, поминутно сплетаясь во все новые и новые фигуры, образуя картины одна ужаснее другой.

Она долго боролась с одолевавшим ее мучительным дурманом, как вдруг ее взгляд, привлеченный какой-то робко светившейся, однако подвижной точкой, упал на развалины старинной часовни напротив. Прежде Ксавера сразу отшатнулась бы и закрыла окно, опасаясь увидеть что-либо страшное, но теперь она даже не подумала этого сделать, она ничего уже не боялась, познав столько ужасного в действительности.

Машинально следя глазами за огоньком, она наконец рассмотрела, что движется не он, а что-то или кто-то перед ним, то прикрывая, то вновь открывая его, и вдруг поняла: там на земле стоит лампа, и при свете ее два человека копают яму. Равнодушная ко всему, она даже не задалась мыслью, что могут копать там в столь поздний час?

Внезапно огонек погас, исчезли человеческие фигуры, исчезли, как те призраки, сонмы которых не давали ей уснуть, а бодрствование превращали в горячечный сон, наливающий ее мозг свинцовой тяжестью, и площадь вновь погрузилась в безмолвный мрак, уподобивший ее кладбищу с тлетворным духом склепов.

Ксавера опять высунулась наружу: нечем было дышать. От недостатка воздуха рябило в глазах. Опять она увидела среди развалин мерцающий огонек, но теперь, появившись, он сразу рассыпался на множество ему подобных. Целая вереница огней кружила, извиваясь вокруг храма, подобно сверкающей змее, но вот эта змея взяла в свое кольцо свежевыкопанную яму. На месте двух человек появилось много людей, каждый из которых держал в руке фонарь. Все были в черном с головы до пят, с низко опущенными на лицо капюшонами.

Ксавера смотрела на них в каком-то отупении, не думая, сколько их и что им там понадобилось делать? Могло ли что-нибудь удивить ее, когда у ней самой в душе бог знает что творилось?