И Леокад, выпрямившись во весь рост, встал перед братом, чтобы тот выслушал его горячую, страстную исповедь всю до последнего слова.

— О, как дурно судишь ты, брат, о любви, — сказал он с укором. — Ты, верно, думаешь, что вся суть ее в том, дабы сорвать поцелуй с алых уст, ощутить горячие объятия? Ведь любовь — это самое нежное и вместе с тем самое страстное желание, чтобы та женщина, которая так горячо и загадочно привлекла к себе наши чувства, как зеленый луг — яркие цветы, а небо — серебряные звезды, была бы в полном смысле счастлива. И разумеется, в каждом из нас живет стремление стать творцом этого счастья, чтобы она обрела его с нашей помощью и только в нас; но если того не случится и она найдет себе опору в другом сердце, может ли тот, кто любит по-настоящему, возненавидеть ее? Разве это не ее право? Пока я жив и дышу, благо Ксаверы не перестанет быть и моим благом. Не могу объяснить, почему я так думаю и чувствую, но невозможно также объяснить, почему цветут розы, почему появляется на небе сверкающая комета, почему океан держит землю в своих бурных объятиях. Ты глядишь на меня холодно, как один ты умеешь. Мне радостно ощущать силу твоего ума, превосходство твоей богатой натуры, но все-таки тебе не поколебать моего убеждения; если бы всякий обитатель земли мог любить так же, как я, и ему платили бы полной взаимностью, человечество не нуждалось бы ни в каком ином лекарстве и, если хочешь, победа разума была бы для него не нужна, не потребовалось бы ни рая, ни вечности, ибо в одном только миге такой любви заключено все блаженство, все радости рая и величие вечности, а разум только выдумывает их и насилием добивается у судьбы.

Клемент слушал брата, глубоко страдая.

— Что скажет мать, узнав, что с тобой происходит, — сказал он не резко, но с такой глубокой грустью, что Леокад опять опустил глаза. — Как скрыть это от нее хотя бы на некоторое время? Сейчас она чувствует себя плохо, ослабела, и, доведись ей только узнать, в кого ты влюблен, она не переживет этого. Итак, скоро предстоит нам засыпать могильной землей ее бедное сердце — оно мало годилось для этой жизни. Бедная, бедная наша мать! Видно, недостаточно того, что ты не знала радостей, что рушились все твои мечты, — тебя ждут новые испытания и разочарования, еще более чувствительные. И ты, несчастный брат мой, научился бы ненавидеть, если бы был со мной, когда рано утром она, полубезумная, выбежала из дому, не накинув даже платка на голову, и устремилась к городским воротам, где стоял на холме, возвышаясь чуть не до самого холодного пасмурного неба, ужасный голый столб. Не понимая, что с ней происходит, почему она выбежала из дому, плачет, ломает руки, я вцепился ей в юбку и побежал тоже, а она даже не заметила, что тащит за собой одного из своих сыновей. Мое внимание скоро переключилось — с ее огорченного, посинелого лица я перевел взгляд на процессию, двигавшуюся к городским воротам нам наперерез. Под глухую дробь обтянутых черным сукном барабанов и пронзительный звон погребального колокола, услышанного мною впервые, священники и солдаты вели мимо нас к столбу закованного в цепи старика; его серебряные седины развевались, бледное лицо было исполнено скорби. «Что такое с ним делают?» — вырвалось у меня. «Они хотят убить его», — проговорила мать сведенными от ужаса устами. «В чем его вина?» — «Не хотел, чтобы мучали голодом и побоями бедняков». — «И ты позволяешь убить его?» — вскричал я вне себя от гнева, воображая, что ее власть и здесь такова же, как дома над нами. Вдруг я вспомнил, что в драках с ровесниками обычно выхожу победителем, и, не долго размышляя, рванулся вперед в надежде оказать помощь старику, чей взгляд перевернул мое маленькое сердце. Впервые в жизни я почувствовал сильный гнев, и это преждевременно сделало меня мужчиной. Какие-то люди удержали меня и привели к матери, она тотчас же осушила слезы, с несвойственной ей до этого силой подняла меня к себе на плечи, чтобы искавшие ее в толпе глаза старика остановились и на мне. И он увидел меня, он узнал во мне ее сына, на которого она ему указывала как на будущего защитника тех, за чьи святые права он умирал. Он понял, поднял руки в оковах и, сделав в воздухе крест, благословил нас. Никогда не забуду улыбку на его благородном лице, я вижу ее, как сейчас, и иногда по целым дням не вижу ничего другого… Потом мать не раз говорила, что своей детской горячностью я ей жизнь спас, иначе она впала бы в отчаяние от тех несправедливостей, которые люди допускают по отношению друг к другу, а теперь в ней пробудилась надежда: когда вырастут ее сыновья, они положат этому конец. Она принесла своих сыновей в дар отчизне, как это сделала Корнелия, мать Гракхов{32}. Мы с тобой поддерживали в ней эту веру, обещали поступать так же, как поступали в былые времена Ян Гус и Иероним Пражский{33}, и она, конечно, не предполагала, что один из нас способен колебаться, как это случалось с Иеронимом.

Леокад побледнел как мертвец.

— Остановись, брат, хотя бы только на сегодня остановись, если не хочешь совершенно уничтожить меня в моих собственных глазах! — вскричал он с такой мольбой в голосе, что Клемент почувствовал сострадание к нему и замолчал, отложив спор на будущее.

Молча дошли молодые люди до городских ворот, молча миновали Страговский монастырь, но едва они вышли на Оструговую улицу, как остановились пораженные.

Впереди над затянутыми вечерним сумерком холмами взошла полная луна, будто и она пожелала внести свою лепту во всеобщее торжество. Но что это так ярко светит невдалеке? Похоже, другая луна поднялась из белого тумана над Влтавой?

Нет, то не луна. Золотой нимб святого Игнатия вызывающе ярко сиял во мгле, отражая лунный свет. Братья отвернулись — Клемент с раздражением, гневно, а Леокаду почудилось, будто острый нож коснулся его сердца. Торопливо спустившись по крутой лестнице, они подошли к дому, выходившему фасадом на Оструговую.

Еще с улицы они услышали грубый и злой мужской голос, доносившийся из окон второго этажа. Клемент холодно отвел взгляд, братья вошли в подъезд, который был хорошо освещен, что могли позволить себе тогда лишь немногие.

Этот дом принадлежал высшему имперскому военному и гражданскому комиссару в Чехии господину фон Наттереру.

Несмотря на то, что сыновья еще не вернулись домой, имперский комиссар приказал подать ужин точно в назначенное время. Он уже садился с гостями за стол, когда молодые люди показались в дверях. Не смущаясь присутствием посторонних, господин Наттерер встретил сыновей выговором, словно набедокуривших школьников, хотя Клемент был уже доктором общего права, а Леокаду предстояло получить эту степень в недалеком будущем. Они посмели отослать домой пустой экипаж и пошли пешком, когда следовало ехать, отговаривались, как бабы, головной болью, надеясь избавиться от нее прогулкой при луне! Подобные обстоятельства не были учтены в распорядке дня на сегодня, а имперский комиссар составлял распорядок для всего дома, семьи и прислуги лично, едва открыв поутру глаза. Все это дало ему повод для пространных и бурных словоизлияний о непослушании детей, распущенности современной молодежи, расхлябанности и безнравственности, царящих во всем мире. Не было забыто и известное пророчество о том, что человечество, погрязнув в трясине пороков и всевозможных грехов, среди которых на первом месте стоит дерзкое неповиновение старшим, в этой трясине и утонет, как ясно показывает пример Франции, — пока наконец его не высечет розгой один из императоров, ввиду всеобщего безобразия взявший в свои руки власть над миром. Высечет неумолимо и весьма чувствительно, так что оно встрепенется, проворно вскочит на ноги и застынет в приличествующей ему позе. Имперский комиссар надеялся увидеть таким спасителем цивилизации всемилостивейшего австрийского императора Леопольда.

Братья выслушали нотации и политические сентенции отца молча, стоя за своими стульями, как предписывалось строгостями семейных правил. Лишь после того, как он кончил говорить, они сели за стол к гостям, из которых не нашлось никого, кто хотя бы слово сказал в их защиту.