Сильной личностью предстает и Ксавера, героиня романа «Дом „У пяти колокольчиков“». Правда, этот образ занимает особое место в творчестве Светлой. В противовес самоотверженным героиням других произведений, Ксавера выступает орудием темных сил, а потому недюжинный ум и способность к сильному чувству заглушаются в ней столь же сильными эгоистическими побуждениями.

Среди чешских писателей не было более вдохновенного певца всепобеждающей и чистой любви, чем К. Светлая, которая, подобно В. Гюго, верит в ее нравственно-очистительную силу. Под влиянием вспыхнувшего чувства совершенно преображается сонная и неподвижная Стасичка из повести «Черный Петршичек», проявляя несвойственные ей ранее самостоятельность и решимость. Любовь производит крутой переворот в душе холодной и неприступной Ксаверы.

Сила духа героинь Светлой проявляется и в том, что они никогда не идут на компромисс с совестью, не позволяя чувству торжествовать над долгом.

Только с героинями Тургенева могут сравниться Эвичка из романа «Крест у ручья» и Франтишка из повести «У влтавских кошей»: они отрекаются от любви к человеку, с которым их связывают духовная близость и истинное взаимопонимание, не в силах нарушить свой супружеский долг, преступить нравственный закон, которому они следовали в своей жизни. Здесь, несомненно, нашла отражение личная драма, пережитая Светлой.

Вся жизнь самой К. Светлой была подвигом самоотречения и служения людям. Как и большинство ее героинь, она человек долга, понимаемого чрезвычайно широко: это и долг человека перед другими людьми, это и его гражданский долг, и долг писателя перед народом.

Исполняя свой дочерний долг, она никогда не рассказала родителям о муках своего детства, о страстной тоске по образованию и книгам, от которых ее отлучили.

Выполняя долг жены, женщины, она сохранила верность супругу, другу своей юности, и отреклась от счастья с человеком, в котором она уже в более зрелые годы нашла родственную душу.

Исполняя семейный долг, она, вместо того чтобы по совету врачей ехать на воды, из года в год проводила лето в деревне, помогая рано овдовевшей сестре мужа вести хозяйство и воспитывать многочисленных племянников и племянниц.

Исполняя свой долг перед народом, она боролась за чешские школы в Ештедском крае, стремилась облегчить жизнь пражских работниц, помогала начинающим литераторам.

Превыше всего был для нее писательский долг. Обладая даром проникновенного слова, она зажигала сердца и воспитывала в своих современниках любовь к родине, гордость ее революционными традициями, сознательно отдавая все свои силы просвещению родного народа, его духовному раскрепощению.

Наконец, жизнь Светлой обретала характер подвига и потому, что ей постоянно приходилось бороться с недугом, принимавшим по временам катастрофическую форму. От сильного напряжения и переутомления в начале 1874 года она начала слепнуть и провела несколько лет в уединении, в затемненной комнате. Многие произведения ей приходилось диктовать. «Львицей духа» по всей справедливости назвал ее Ф. К. Шальда.

Уже при жизни К. Светлая стала любимейшей писательницей своего народа. В ее обширной корреспонденции были сотни писем от благодарных читателей и особенно читательниц, видевших в ней учителя жизни; ее произведения, ее герои помогали им выстоять в нелегкой жизненной борьбе, обрести веру в себя и найти смысл жизни в самоотверженном служении людям.

Н. Жакова

(Забытый случай){1}

Роман

Вечером разразилась гроза. Вместо золотого сияния зари на небе теперь сверкали тысячи ослепительных молний, грохот громовых ударов кощунственно заглушал благочестивый звон колоколов, а потом на Прагу опустился сырой мрак ночи — черный, как могильная земля, тяжкий, словно крышка гроба, непроницаемый, как грядущее.

Ночь навалилась подобно кошмару, сковала всякое движение, надменно приглушила звуки, завистливо растоптала даже самую малую искру света. Тот, кто задержался на улице, спешил поскорее попасть домой, боясь, что его тоже поглотит отверстая пасть мрака.

Даже привычный к непогоде и ночным грозам старик сторож чувствовал, что в природе берет верх таинственная, враждебная людям сила, и постарался по мере возможности укрыться от нее. Зябко кутаясь в свой ветхий тулуп, он на час раньше обычного погасил фонарь на полосатом столбе перед ратушей Нового города и нашел убежище под выступающим фасадом ближнего дома, украшенного целым сонмом святых. Прижимая к груди алебарду, он затаился в нише у въездных ворот и, вверив себя опеке возвышавшихся над ним каменных мучеников, не подавал уже иных признаков жизни, кроме того, что время от времени прикладывался к висевшей у него на спине жестяной фляжке, причем делал это куда чаще обычного. Он, по всей видимости, твердо решил: «Пусть хоть весь свет перевернется, я отсюда носа не высуну».

Однако он напрасно взял грех на душу, пренебрегши столь откровенно своими служебными обязанностями: сегодня исполнение их было совершенно излишним. Во всех ближних кабачках, где обычно, невзирая ни на какие запреты, пили и веселились далеко за полночь, закрыв окна ставнями и наглухо заперев двери, теперь было так же тихо, как и на улице, на этом опустелом, обезлюдевшем пространстве с царившей здесь едва ли не кладбищенской тишиной и тем душным мраком, какой бывает только в склепах. Сегодня у него не возникла бы надобность будить караульных солдат в ратуше сообщением о драке или каком-либо другом бесчинстве, творимом на вверенном его бдительности участке, без чего обычно не проходила ни одна ночь.

В непроглядной тьме этой ненастной ночи жилые дома и храмы на главной площади Нового города{2} напоминали скорее безобразные могильные холмы, громоздившиеся один на другом, сливавшиеся в застывшую, нелепую груду. Казалось, в эти места, с Эммаусским монастырем посредине, вернулось языческое прошлое, когда властвовала, восседая на своем ужасном престоле, хмурая Морана{3} и тщетно пытались ее жертвы размыть своими слезами его гранитный пьедестал, тщетно сотрясали его проклятиями.

И казалось, что наступившая страшная ночь — родная сестра богини смерти. Должно быть, движимая безумной любовью к ней, она поклялась последовать ее примеру — остановить свободное течение жизни, опоить всех дурманом, растоптать всякую искру света. Пусть он горит лишь там, где уже побывала смерть, или там, куда спешит она, чтобы наложить свои руки на живую душу…

Видите, мерцает огонек? Может быть, это погребальные свечи горят над мертвым сердцем? Или робкое пламя дрожит в грешной руке, уронившей окровавленный кинжал, дымящийся пистолет или флакон, откуда накапан был яд в чашу врага, а не то и друга?

Но разве только кинжал и пистолет приносят смерть? И только ли с помощью яда можно отравить человека?

Нет, коварные речи глубже, чем сталь, и вернее, чем яд, проникают в людские сердца, разрушая их связь со всем сущим…

Этот одинокий огонек пробивался сквозь щель между шторами в эркере того дома, контуры которого вырисовывались на сплошном темном фоне гораздо отчетливее, чем контуры соседних с ним построек. Величественное здание располагалось неподалеку от церкви, именовавшейся тогда Эммаусской{4}, напротив бывшей резиденции иезуитов{5}, которые вот уже полтора столетия как обосновались в Праге с помощью Фердинанда II{6} — самого последовательного из всех их благожелателей[1], и приблизительно лет двадцать тому назад были вновь изгнаны из Праги Иосифом II — не менее решительным их противником.