Освещенный эркер, подобно красной борозде врезавшийся в мрачную пустоту ночи, отчетливо видный на темном фоне, как заметно кровавое пятно на черном саване, был частью спальни владелицы дома «У пяти колокольчиков». Так называли пражане этот дом по его примете — пяти колокольчикам, подвешенным к пяти звездам, украшавшим нимб святого Яна Непомуцкого{7}, который был изображен на фасаде более чем в человеческий рост. Колокольчики были отлиты из чистого серебра, когда Рим причислил его к лику святых, и с тех пор они нередко до слез трогали жителей соседних домов своим нежным перезвоном, проносившимся по площади с каждым дуновением ветерка, подобно нежданному привету из лучших миров; когда же открывались или закрывались с грохотом тяжелые, украшенные искусной резьбой ворота, на которых ухмылялись головки странных, нигде невиданных существ, в этом звоне можно было расслышать глумливое хихиканье притаившихся в колокольчиках насмешливых бесенят.
Дом «У пяти колокольчиков» был памятен своим происхождением: говорили, будто он заложен одновременно со знаменитой большой часовней тела Христова, которая стояла в центре площади, как раз напротив храма св. Игнатия. По указу императора Иосифа она была несколько лет тому назад закрыта; ныне же, невзирая на ее выдающуюся роль в истории чешского народа, а может быть, именно по этой причине[2], ее окончательно разрушили.
Желающих приобрести развалины не находилось, хотя они наверняка могли послужить материалом для нескольких построек, пражская магистратура только и смотрела, как бы сбыть их по дешевке, а то и попросту бесплатно отдать любому, кто согласится их вывезти и сравнять с землей место, где гордо, величественно высился этот храм в дни счастья и славы чешского народа.
Дело в том, что развалины были для пражан предметом суеверного ужаса и источником бесчисленного множества страшных историй и слухов. Говорили, что запоздалым путникам не раз случалось слышать глубокой ночью отчаянные крики, доносившиеся из подземелий; кому-то чудилось бряцание оружием, звон цепей, зовы о помощи, слезные мольбы о милосердии; иные же своими глазами видели, как по развалинам бродят некие фигуры — одни в белых саванах, другие в облачении неизвестных в Чехии монашеских орденов, третьи в одеянии палачей, видели орудия пыток и мечи для свершения казней.
Но после того как два весьма уважаемых, достойных всяческого доверия горожанина, возвратившись в полночь с крестин, кои они помогли отпраздновать отцу — их счастливому приятелю, жившему на Вышеграде, поклялись спасением своей души, что, оставаясь незамеченными, явились свидетелями казни некоего страдальца, совершенной в тех развалинах толпой людей в масках, — после того всяк с еще большей, чем прежде, опаской старался обойти ночью это место, а тот, кого не понуждало срочное дело, даже и днем делал всегда большой крюк.
Лишь немногие предполагали, что эти ужасные события совершились скорее всего в воображении обоих почтенных горожан, одинаково возбужденных неумеренными возлияниями в честь новорожденного. Некоторые настаивали, что в подвалах часовни и сейчас еще устраивают свои собрания свободные каменщики{8}, чьими предшественниками она была сооружена в XIV веке. Другие столь же твердо были убеждены, что иезуиты, в чьем ведении она находилась в последнее время, тайно вершат здесь кровавую расправу над теми своими недоброжелателями, против которых из-за недостатка улик нельзя открыто поднять карающий меч правосудия, и умышленно стремятся произвести впечатление этими ужасными сценами и распространяемыми потом страшными слухами, с целью напомнить людям, что за их душами продолжают следить, следить все с той же бдительностью, что и прежде, хоть в нынешних обстоятельствах это возможно осуществлять лишь тайно. И опять лишь немногие судили трезво: скорее всего, в этих развалинах устроили свой притон бродяги и преступники и пугают прохожих своими выкриками и диковинными одеяниями, чтобы их не тревожили и оставили в покое. Не удивительно, что никто не приценивался к строительному камню, ведь почти все были уверены, что право на него присвоила себе какая-то одна из трех могущественных в то время сил, а шутить ни с одной из них не следовало.
Дом «У пяти колокольчиков» уже много лет принадлежал богатому купеческому роду Неповольных, который ныне едва теплился, и то лишь по женской линии. Теперешняя владелица дома и ее внучка были последними потомками этой семьи, некогда процветавшей и широко распространенной в Праге.
В этот поздний час пани Неповольная отдыхала в глубине своей спальни на широкой постели со множеством белоснежных подушек, по моде тех лет украшенных громадными шелковыми бантами темно-красного цвета. В просвет полога того же благородного цвета и из той же великолепной ткани был вдвинут столик, на мраморной доске коего высился, подобно небольшой башне, золотой канделябр о шести рожках с зажженными, точно в большой праздник, свечами.
Суровая доля выпала хозяйке дома «У пяти колокольчиков». Ее жизненный путь вовсе не был усыпан розами, как это, наверное, казалось тем, кто видел, как едет она в своей тяжелой карете, разодетая, в драгоценностях, мерно покачиваясь, словно святой образ в золоченой раме, через мост на Град в собор св. Вита{9}, чтобы присутствовать на воскресной проповеди и большой мессе. Она была из того же рода Неповольных, и этот дом отец добавил к ее приданому в качестве награды за то, что она не слишком плакала, когда, вознамерившись сохранить в целости фамильное состояние, он выдал ее на пятнадцатом году жизни за ее же родного дядю, у которого, если верить ее словам, не было иных достоинств, кроме богатства, но который у многих пользовался большим уважением как человек вполне порядочный и честный. После бурного и для обеих сторон весьма несчастливого супружества, не раз дававшего пражским дамам повод для самых невероятных сплетен и пересудов, пани Неповольная овдовела, находясь еще в полном расцвете сил и прославленной по всей Праге красоты. Похоронив мужа, она вслед за тем в короткое время потеряла четырех сыновей, подававших самые лучшие надежды. У нее оставалась только одна старшая дочь. Выданная замуж в том же нежном возрасте, что и мать, она спустя несколько недель после свадьбы тяжело заболела — у нее помутился рассудок, — и это вскоре свело в могилу ее мужа. Сама больная промучилась значительно дольше, пережив его на целых десять лет, и вот сегодня исполнился ровно год, как и она отошла в вечность.
Невозможно придумать более тяжкой участи для женщины, чем вдовство и сиротство — наедине с мыслями об ушедших близких людях, наедине с мучительными воспоминаниями; редко какое сердце в силах это вынести! Однако было похоже, что сердце пани Неповольной сделано из материала не столь чувствительного, как у иных женщин, что дух ее наделен особой силой, позволяющей ему всегда побеждать чувства, — по крайней мере внешне она выглядела так свежо и бодро, что, имея за плечами ни много ни мало как пятьдесят лет, смело могла бы называть тридцать пять, услышав при этом еще множество лестных слов, нельзя сказать, чтобы совсем необоснованных. «Как она хороша собой и как молодо для своих лет выглядит!»
У столика, прямо напротив ее постели, сидела красивая девушка в глубоком трауре. Опершись локтем левой руки на полированный мрамор и подперев щеку ладонью, она с напряженным вниманием следила за тем, как хозяйка дома спокойно, с торжественным видом отпирает серебряным ключиком шкатулку, обтянутую пурпурным бархатом.
И дама, и девушка так походили друг на друга, что сразу же можно было признать в них людей, связанных кровными узами, только всякий думал бы при этом, что перед ним мать и дочь, а не бабушка и внучка. Лик матроны, разумеется, уже утратил румянец и округлость, а ее кожа — свой нежный цвет, пленявший всех, зато тонкие черты ее лица ничуть не расплылись — те самые черты, что ставили внучку в один ряд с первейшими красавицами, — черты, неизменно приковывавшие к себе взгляд, одно лицезрение коих могло доставить наслаждение независимо от того, молодое это лицо или лицо постаревшего человека.
