Не только чертами, но и выражением лиц были они похожи друг на друга: та же сильная воля и смелость вылепили гордый лоб, та же обжигающая душу усмешка оживляла уста, та же бездна виделась в темных сверкающих очах, когда они неожиданно на ком-либо останавливались.

Задумчиво, по виду вполне невозмутимо наблюдала бабушка, с каким все возрастающим любопытством следит ее внучка за тем, как вынимает она из шкатулки украшение за украшением, драгоценность за драгоценностью и, взвешивая каждую вещь в руке, долго изучает ее на свету, прежде чем положить на столик. Украшения искрились множеством причудливых разноцветных огней, доказывающих, что это не простое венецианское стекло, пусть даже подвергнутое искусной огранке и тщательнейшим образом отшлифованное, а подлинные самоцветы, в массе своей представлявшие огромную ценность. В пурпурной шкатулке хранилось целое состояние! С тем же хорошо рассчитанным хладнокровием бабушка разложила перед молодой девушкой, очарованной ослепительным фейерверком, усыпанные бриллиантами кресты, всевозможные серьги разной величины, длинные нити жемчуга с фермуарами в виде рубиновых сердец или изумрудных листьев, булавки с аметистами, сапфировые пряжки, четки из топазов и яшмы с золотыми ладонками со святыми мощами, которые она благоговейно прижимала к губам, предлагая и внучке, прежде чем дать в руки, поцеловать их. Одним словом, все, что только придумало и создало ювелирное искусство, дабы еще выше вознести женскую красоту, польстить женскому тщеславию, разжечь жажду обладать новыми и новыми украшениями, — все это пани Неповольная доставала из своей шкатулки, казавшейся бездонной.

Нагромоздив таким образом на столике целую гору поистине чарующего сверкания и блеска, она одним быстрым движением придвинула ее к внучке.

— С сегодняшнего дня все это твое, Ксавера, — ласково сказала она. — Бери и теперь уже сама храни то, что я столько лет берегла для тебя.

— Это мое? — в восхищении вскричала девушка. Она склонилась над грудой сверкающих драгоценностей и коснулась их своими алыми губами. Но одного поцелуя оказалось недостаточно. Как притянутые магнитом, ее уста в другой раз, в третий — бесчисленное множество раз! — возвращались с любовью к этим сокровищам, и наконец она приникла к ним, словно намеревалась слиться с ними воедино.

Долго не сводила пани Неповольная с внучки испытующего взгляда, наблюдая, как погружает она лицо в груду лежащих перед ней драгоценностей, не в силах оторваться от них, играя ими; то возьмет в руки браслет, внимательно разглядывая и пересчитывая сверкающие звенья, то наденет цепь, многократно обернув ее вокруг шеи, то, сняв ее, соединит с другой и красиво опояшет стан. Пани Неповольная видела, как вплетает внучка драгоценности в свои косы, вдевает в уши, украшает, как только возможно, и руки свои, и платье, как она изобретательна, как неутомима в этой детской игре.

— Я передаю тебе все наши фамильные драгоценности, — сказала она наконец, и было заметно, она удовлетворена тем, что только что узнала о девушке, — а для себя оставлю лишь самые необходимые, чтобы, появляясь рядом с тобой в торжественных случаях, тоже выглядеть достойно. Но помни мое условие: ты останешься владелицей всего, если и впредь будешь так же слушаться меня; в противном случае потеряешь всякое право на эти вещи. Незамедлительно и навсегда.

Девушка перегнулась через столик и, благодарно поцеловав белые руки бабушки, погрузилась в любование своими сокровищами.

На лице пани Неповольной мелькнула двусмысленная улыбка, исчезнувшая так же внезапно, как и появилась. Она умолкла, словно бы для того, чтобы девушка всей душой отдалась своей страсти и ничто не нарушило ее восторга. Но вот Ксавера издала глубокий вздох, будто пробуждаясь от сладкого сна, и тогда пани Неповольная вновь заговорила:

— Теперь ты не удивляешься, отчего я пригласила тебя в столь поздний час? Мне не хотелось, чтобы нас застигнул врасплох какой-нибудь нежданный посетитель и глупо испортил эти счастливые мгновенья — может быть, даже самые счастливые из всех, что мы когда-либо вместе пережили. Ведь нынче для меня и для тебя, Ксавера, знаменательный день: я передаю тебе драгоценности в день погребения твоей матери и этим актом объявляю тебя моей единственной наследницей — разумеется, если ты останешься преданной мне в той степени, как я хочу, иначе — и я тебя уже предупредила — все мое состояние перейдет к святой католической церкви.

Ксавера с серьезным лицом поднялась с места и низко поклонилась бабушке, как бы говоря, что она не только принимает ее условия, но и признает их полностью обоснованными и справедливыми.

— Итак, милое дитя, — живо продолжала хозяйка дома «У пяти колокольчиков», — сегодня полностью завершилась грустная пора твоей первой молодости. Теперь ты будешь счастлива, и я хочу, чтобы ты была счастливее всех девиц в Праге. Я дам тебе все, чего тебе до сих пор недоставало, в чем ты испытывала нужду, но получала от меня отказ; я щедро вознагражу тебя. Ведь прежде, бедняжка моя, поневоле приходилось держать тебя взаперти в нашем печальном доме, разлучать с веселыми подругами, удерживать от развлечений и забав, свойственных твоему возрасту. Мы влачили не менее жалкое существование, что и твоя мать. О, если бы эта жертва хоть немного облегчила ее телесные муки или рассеяла мглу, царившую в ее душе! К несчастью, она не выносила присутствия посторонних лиц и попросту не замечала, что мы живем в полном одиночестве, вдали от целого света. Ты, Ксавера, вела себя примерно, ты умно, безропотно приноровилась к прискорбным обстоятельствам нашей семейной жизни: ни разу не обременила меня просьбой, выполнить которую было бы невозможно, не усугубила мою печаль недовольным выражением лица; мне не приходилось наказывать тебя за строптивость или упрямство. Прилежное посещение храма божьего, присутствие на богослужениях, неуклонное исполнение обязанностей христианки — все это возвышало тебя над безотрадностью и однообразием повседневного существования. Неоценимое значение имеет то, что ты унаследовала не только мою внешность, но и мою душу, всецело отданную богу и святой церкви, лишь в ее лоне ищущую утешения в трудные минуты жизни и всегда его там находящую.

Ксавера учтиво, с благодарностью поклонилась бабушке, не смея поднять на нее глаз.

— Не захваливайте меня чрезмерно, милая бабушка, — возразила она в некотором замешательстве. — Не с такой уж покорностью принимала я свою участь, как вы полагаете. Разумеется, я рано поняла: если моя мать больна и очень несчастлива, я не могу, более того, не имею права веселиться, подобно другим девицам, однако мое спокойствие часто было деланным. Кто бы мог сосчитать, сколько ночей напролет вздыхала и плакала я о выпавшей на мою долю участи! Проходили недели, месяцы, я все более явственно видела, что если в нашей жизни не наступит никаких перемен, тайная тоска измучит меня, я умру, погибну, наконец, сойду с ума. Только горячая любовь к вам заставляла меня держать себя в руках, стараться, чтобы вы не заметили, что творится со мной, и не волновались. Сколько тяжких ночей я провела! Слава богу, если, как вы говорите, они уже позади!

Ксавера глубоко вздохнула и продолжала со все возрастающим жаром:

— Тщетно зажмуривала я глаза, осеняя себя крестным знамением, молясь своему ангелу-хранителю, тщетно прятала голову под подушку, прижимая руки к груди, чтобы не выпрыгнуло сердце! Мне так хотелось быть веселой, счастливой, молодой! В прошлом году на масленой я уснула в первый раз только в пятницу — столько было шума кругом! Моя комната то и дело озарялась светом факелов — это провожали носилки с богачками Подскалья{10}, торопившимися с одного бала на другой. А на мою долю оставалось только одно — рисовать в своем воображении ярко освещенные бальные залы, которые вы мне столь часто описывали, рассказывая о светской жизни, о ее соблазнах и западнях, и я как воочию видела прелестных женщин, окрыленных радостью, увенчанных цветами, вызывающих восторг и поклонение…