Она вдруг умолкла. Они опять шли по тем же дорожкам, по которым ранее столько раз, с такой тихой радостью прохаживались под величественный звон вечерних колокольчиков, при нежно улыбавшейся им луне. Как были они счастливы, ибо их сердца и уста говорили одни только святые, светлые слова! Как были они тогда достойны любви!

Но теперь Клементу казалось, что в саду, как и в душе его, все переменилось. Знакомые, милые ему уголки глядели на него так же холодно, как Ксавера. В свете разноцветных фонариков, встречавшиеся им на пути цветы выглядели то бледными, как ее лицо, то угрожающими, как ее взгляд. Деревья, высокие, холодные, как вся она, обиженно прятали от него свои кроны в черном небе над освещенным садом.

Когда же они вошли в грот, Клементу и вовсе стало не по себе. Помещение было освещено лампой в виде полной луны, и ее свет превращал в мертвеца всякого, кто сюда входил. О нет! То был уже не прежний приветливый грот, залитый солнцем, озаренный улыбкой Ксаверы, с журчанием прозрачного ключа, пением птиц в саду. Сегодня он скорее напоминал кладбищенскую часовню, где камень лил слезы вечной скорби, а в сени печальных деревьев статуя девы Марии охраняла вход в склеп, где, вероятно, один возле другого стояли гробы, в которых покоились останки увядших надежд, мертвых радостей, где распадалась в прах даже самая большая любовь, а клятвы обращались в паутину…

Положение Клемента сделалось невыносимым, и он решился одним ударом разрубить злополучный узел взаимного непонимания.

— Ксавера, — серьезно сказал он. — Почему вы не предложите мне извиниться за то, что я вам наговорил тогда на мосту?

— В этом нет нужды, — отвечала она ему с ледяной усмешкой, даже не пытаясь смягчить резкость своих слов. Опершись о молитвенный столик, она измерила Клемента вызывающим взглядом с головы до ног. — Это я наговорила вам столько всякой чепухи, что вы были вправе принять меня за безумную и сдерживать мои порывы. Только представьте, что могло бы произойти, если бы вы послушались меня и мы бежали? Верно, мы с вами скрылись бы от света где-нибудь в лесной глуши, построили бы себе напоминающую этот грот хижину и забыли в ней, что, кроме нас, есть еще и другие люди на земле. Поэты, стихи которых вы мне так часто читали, если не ошибаюсь, называют подобное состояние наивысшим блаженством, не так ли?

Клемент испытующе посмотрел на нее: что она имеет в виду, с насмешкой рисуя картину счастья, о котором только может мечтать истинная любовь? Не хочет ли она сказать этим, что, проявив по отношению к ней унизительное недоверие, он потерял на нее все права? Глаза ее метали молнии, и он понял, что в ее груди бушует то же пламя, какое бушевало в нем, пока он не видел ее. Только не суждено было ему понять, что буря поднялась в ее душе тогда, когда он воспротивился ее зову и поставил ей в вину тяжкую участь брата — все это в тот самый момент, когда она представила ему доказательство своей самоотверженной любви, — буря, мгновенно сломавшая и вырвавшая с корнем все то благородное, что он вложил в нее, и вновь превратившая ее сердце и ум в пустыню! Мог ли он даже вообразить, что в человеческой груди возможно подобное кипение злых страстей?

Он долго смотрел на нее с грустью и вдруг заметил, что девушка вздрогнула, с напряжением стала вслушиваться в доносившиеся из сада звуки: казалось, вся она превратилась в слух. Чего ждала она с таким нетерпением? Из дома слышалась музыка — не следит ли она мысленно за тем, кого избрала ему в преемники?

Клемент вздрогнул, задетый за живое.

— По-видимому, я поступил нескромно, что увел вас с бала, — заметил он не без колкости. — Звучит музыка — значит, там опять танцуют. Ваше отсутствие будет замечено.

Она ничего не отвечала, лишь крепче ухватилась за столик. Час мести приближается — отчего же она не ликует? Отчего вся дрожит, точно это ей суждено пасть жертвой, а не тому, кто ее оскорбил, пренебрег ею и кого она заслуженно, руководствуясь чувством долга, отдавала в руки тайного правосудия?

Теперь и Клемент услышал то, что она уже давно слышала: тихие, размеренные шаги; они приближались к гроту, и он заметил, как она вздрогнула. Кто еще это мог быть, как не его счастливый соперник, видимо ожидавший, когда он удалится! Вся кровь вскипела в нем при этой мысли, пробудив то чувство, которого он ранее никогда не испытывал, — ревность!

— Кто-то идет, чтобы наказать меня за бесцеремонность, — сказал он. В глазах у него зарябило. Он представил, с какой радостью встретит она того, кто сейчас, посмеиваясь, шпионит за ними, считая себя господином ее сердца. Он подошел к дверям, намереваясь пригласить его войти, сам он уже отказался от всех прав на Королеву колокольчиков.

Но вместо ожидаемого им молодого красавца в грот вошел отец Иннокентий.

Куда подевался его обычно безучастный взгляд, бесстрастное выражение лица? Как и пани Неповольная, он помолодел сегодня на десять лет, глаза его уподобились двум заостренным стрелам, а движения, не теряя своей величавости, стали по-юношески живыми и упругими.

Решив, что Клемент намерен выйти из грота и удалиться, он проворно загородил ему путь.

— Я ищу вас, господин доктор, — сказал он, — чтобы сообщить важную весть.

У Клемента свалился с сердца камень, и он жестом попросил иезуита продолжать.

— Сюда прибыли некие люди, и они желают немедленно переговорить с вами.

Клемент насторожился.

— Узнав из этого документа, зачем это им нужно, я просил их обождать, пока разыщу вас и подготовлю к беседе.

И он подал Клементу распоряжение о его аресте.

Отец Иннокентий так давно отвык удивляться, что на сей раз даже не смог скрыть своего удивления. Он ожидал, что, уничтоженный дурной вестью, Клемент рухнет в кресло или станет бегать по гроту, крича, что он ни в чем не повинен, что тут какое-то недоразумение, ошибка, но юноша не сделал ни того, ни другого. Он даже не побледнел — более того, лицо его вспыхнуло, словно от радости. Ксавера невиновна! В эту минуту Клемент был неспособен думать о чем-либо еще, все отошло на второй план по сравнению с этой счастливой уверенностью. Так, значит, она приходила на мост, желая предостеречь его, когда узнала, что втайне готовится его арест.

Отец Иннокентий не мог понять, отчего так радостно сияют глаза молодого человека; он предположил, что высказался недостаточно определенно, и стал повторять все сначала, но уже отчетливее, громче, куда более решительным тоном.

— Показания поименованных здесь должностных лиц позволяют думать, что вы возглавляете весьма опасное тайное общество, члены коего называют себя сынами действия, общество, как говорят, ближайшим образом связанное с французскими революционерами.

Клемент слушал как во сне. Взгляд его был устремлен на Ксаверу, сильно напуганную происходящим. О, чистый ангел-хранитель! Одна-одинешенька, во мраке ночи, бросилась она ему навстречу, желая спасти его. Кто еще умеет так любить? Как мог он сомневаться в ней?

— У вас в доме и в павильоне, что близ храма святой Екатерины, произведен обыск. Обнаружена потайная дверь, ведущая в тайную типографию, в обширные подвалы…

Клемент сделал невольное движение: он не ожидал, что отыщут вход. Ведь он и его товарищи тщательно завалили его; там была спрятана вся их корреспонденция. Теперь он понимал: дело обстоит весьма и весьма серьезно. Но ведь это касается его одного! Если остальные будут соблюдать осторожность, им не грозят никакие неприятности. Следствие остановится на нем, а они могут продолжать дело дальше, оно не понесет ущерба, ибо гибель одного борца еще не означает гибели всего дела…

— Советую вам, молодой человек, откровенно признаться во всем. Дело все равно будет раскрыто — доказательства уже налицо, а упрямством вы только ухудшите свое положение. Как отец, говорю, вам, многое простится ради вашего всеми уважаемого батюшки — лучше сознайтесь во всем. Если же вы назовете всех своих соучастников и распутаете все тайные нити, которыми ваше общество связано с заговорщиками в других странах, может быть, тогда вам простится все.