— Дом готов, можете переезжать хоть сегодня; все равно не дождетесь, когда высохнет, — буркнул каменщик, доделав последнюю ступеньку.

— Вот и славно, — обрадовался Скалак, подхватил одной рукой скрипку, а другой — самого младшего из детей, велел жене и остальным ребятишкам собрать одежду и скарб и повел их из хибары по тем каменным ступеням наверх.

Тут только разглядела Скалачиха, что сделал каменщик из песчаника человеческое жилье, и догадалась, что это и есть тот самый большой, высокий каменный дом, который тогда обещал ей муж.

— Ну, что глядишь, словно пять крейцаров из кошелька? Чем не замок, которому нет в Чехии равного? — смеялся Скалак, в то время как дети, дивясь каменной скамье, вытесанной вокруг всей стены, раскладывали убогие пожитки.

Скалачиха тоже хотела улыбнуться, да улыбки не получилось — из глаз у нее закапали слезы. Вспомнила она, какую добрую справу дали ей когда-то родители, хоть и были они небогаты. Вспомнила, как сетовали они, когда она ни за кого не хотела идти, кроме Скалака. Твердили ей, что пустит он ее по миру, что человек он недостойный. Благо родители давно умерли: каково бы им было видеть, что у их дочки и крыши-то нет над головой, что должна она лезть, как зверь, в каменную нору.

Скалачиха утерлась дырявым передником, и вспомнилась ей дырявая крыша старого жилья. Перестала она плакать да горевать. В скале над ней хоть не капало. Может, и хорошо, что не забивала она себе голову мрачными мыслями? По крайней мере много слез сберегла.

— Летом здесь будет славный холодок, а зимою тепло, — пообещал ей муж и попал в самую точку. Правда, зимой стены и скамьи блестели, будто их кто серебром оковал; летом же по ним непрестанно струйками стекала вода.

Но Скалачиху и это не огорчило; наоборот, она была довольна. Муж выдолбил для этих скальных ключей желобки. Они стекали в небольшое корыто, и ей не нужно было ходить по воду в долину: вода всегда под рукой. Правда, была она не слишком прозрачной и свежей, ну да подобные мелочи не беспокоили ни его, ни ее, потому и сносили они разные беды наперекор всему.

Детям, однако, никак не шли на пользу ни та вода, ни то новое каменное жилище. Они бледнели, лица и суставы у них опухли, а на шее появились язвы. В первую зиму смерть прибрала младшего ребенка, в следующую — одного из старших, потом осенью, которая была на редкость сырой и холодной, — двух девочек, двойняшек; так оно и шло по порядку, пока из всех десяти сильных, здоровых детей не остался один-единственный мальчик, Яхим.

Скалак не показывал виду, что тоскует по детям, но где-то в душе у него поселились тоска и холод. Этот холод и это тягостное чувство он заливал водкой, и водка ему помогала. Но как-то раз холод сковал его так, что он должен был принять внутрь больше обычного. Долго блуждал Скалак в ту ночь, прежде чем нашел скалу. Когда же он наконец счастливо добрался до ступенек, то поскользнулся на влажном камне и разбился, да так сильно, что пролежал много недель и в конце концов после долгих страданий умер. Соседи толковали, что ничего лучшего он и не заслужил.

— Это несчастное жилье довело до могилы и мужа, и ваших детей, — молвил священник, когда после похорон Скалачиха с плачем целовала ему руку за то, что он бесплатно отслужил молебен по мужу, да еще и такое прекрасное погребение ему устроил.

— А если вы не хотите лишиться и Яхима, вам нужно его отдать в люди. Возьму-ка я его сам на некоторое время, мне как раз пастух нужен. Надеюсь, мои работники к нему привыкнут, а он к ним. А то мне всегда было неприятно, что Скалаков род сторонится людей, да и люди его остерегаются. Такой раздор меж соседями мне никогда не был по сердцу.

Скалачиха заплакала снова, на этот раз от радости, что ее дите будет служить в хорошей усадьбе. Придя домой, она связала в узел лохмотья Яхима, дала ему изрядного тумака, когда он стал кричать, что служить не будет, и отвела его, хоть он и упирался, в деревню.

Яхим был красивый, черноволосый мальчик, весь в отцовскую родню, несколько бледный, с тонкими, ловкими руками и ногами, с глазами черными как уголь. Лишь одно его безобразило, как полагали деревенские жители, — это брови, которые срослись в одну ровную черную линию. По этим бровям его все узнавали сразу: кроме как у Скалаков, ни в одной семье такой приметы не было.

Увидев, что помощи ждать неоткуда, что мать его обратно не возьмет, он перестал плакать, но много дней подряд от него нельзя было добиться ни слова. Упрямо молчал он в людской и с хозяевами держался замкнуто, недружелюбно. Мальчик прекрасно сознавал, что первым из Скалаков пошел в услужение, и ненавидел тех, кому вынужден был подчиняться.

Когда впервые вместе с другими ребятами Яхим погнал стадо на пастбище, ему пришлось худо. Неприязнь взрослых к Скалакам передалась и детям, поэтому Яхим среди прочих пастухов чувствовал себя отверженным. Каждый, кому не лень, мог его обидеть — ведь это Скалаково отродье! Яхим, однако, скоро все переиначил, действуя где силой, а где — хитростью.

Мальчишки, которые на пастбище набрасывались на него и колотили, вечером, посланные отцами за табаком или пивом, обязательно попадали в яму, которой прежде никогда на дороге не было и которую, с расквашенными носами и расшибленными лбами, они напрасно искали наутро; а то наступали на стекло и ранили босые ноги. Иногда на голову им сыпался град камней, совершенно непонятно откуда, так что ребятишкам не оставалось ничего другого, как бежать без оглядки; а то вдруг набрасывался на них разъяренный пес и рвал одежду, и так далее. Не нужно было долго ломать голову, кто причина всех этих случайностей; ребята возвращали Яхиму свои кровавые долги, однако каждый раз ненадолго. В конце концов они поняли, что с ним шутки плохи, недаром он Скалак.

Тогда пастушата решили оставить его в покое, но Яхим отнюдь не был удовлетворен. Несправедливая вражда товарищей возбудила в нем жгучую ненависть, и он с наслаждением изводил их, дурачил и мучил до тех пор, пока не добился чего хотел: все на пастбище подчинялись ему, и он командовал теми, кто когда-то считал его ниже себя.

Отчасти Яхим верховодил по справедливости, поскольку был сильнее и ловчее прочих. Он учил пастушат разводить костер, забираться на деревья, узнавать, где гнездится та, а где иная птица, сколько яичек несет у них самочка и чем они различаются. Никто не умел лучше подражать голосу этих маленьких певцов, никто не умел вырезать такой звонкой свистульки или сделать кнут, который хлопал, словно выстреливали сразу из десяти пушек, и ни у кого не было такого ученого пса, как у него.

Все это принесло ему истинное уважение товарищей, но и немалую зависть; и когда один спрашивал: «Тебе нравится Яхим?», то другой отвечал: «Да что ты, я этого Скалака терпеть не могу!»

— И почему вы его не выносите? — спросила однажды Кучерова Розичка, когда ребята заговорили о нем. — По-моему, он вот ни на столечко не хуже вас.

— Вы посмотрите-ка на эту девчонку! — рассердились ребята. — Еще и указывает! Это тебе даром не пройдет, хоть ты из богатой усадьбы! Помалкивай, не то получишь хорошего пинка!

Розичка была разумная девочка. Она в то время не загадывала наперед, но с этого дня стала приглядываться к Яхиму внимательнее и в глубине души продолжала считать, что ничем он не хуже прочих и не заслуживает такого плохого отношения.

Однажды господа затеяли охоту. Дети пасли стадо неподалеку и с удивлением слушали, как ружейный гром разносится по горам, словно двадцать бурь взревели сразу; считали выстрелы, доносившиеся к ним из затянутой туманом долины. Вдруг что-то затрепыхалось в зарослях, где они всей гурьбой сидели у костра и пекли картошку, и подраненная куропатка влетела Розичке прямо в подол.

Девочка испугалась, но, когда увидела, что это просто раненая птица, участливо прижала ее к себе, а затем осторожно укутала в свой передник.

— Ого, славное будет жаркое! — кричали ребята, пытаясь завладеть куропаткой.