Миновав тенистую липовую аллею, коляска въезжает в монастырский двор. Хорошо тут у святых отцов, чисто, ухожено. Поодаль в луже плещутся утки, не обращая никакого внимания на великий праздник. Понятно, где есть вода, там всякой птице вольготно; конечно, уткам тут живется привольней, чем во дворе «Барашка», хотя там у них зерна по горло. Ага, вот и клуша с цыплятами, — любопытно, сколько их у нее? Десять, двадцать, Двадцать один… Надо же! У матушкиной наседки вылупилось нынче всего шесть штук, да и те какие-то хилые. Курица водит их в конюшню, иной раз цыпленок подвернется под конское копыто — и конец. Матушка решила, что в нынешнем году в последний раз сажает курицу на яйца, — хлопот не оберешься, а толку чуть.
Коляска останавливается в тени неподалеку от церкви, где сгрудилось уже немало экипажей. О, вон в той бричке приехала ювелирша; бричка принадлежит владельцам «Серебряного орла» — за их сына она выдала свою дочь. Матушка сразу узнала бричку, поскольку неоднократно видела, как все семейство разъезжает в ней по воскресеньям. Стало быть, соизволила, явилась! А вот у церковной ограды стоят Петршичек с братом, приехавшие вместе с ювелиршей, — как-то Петршичек помянул о том, что она ему это предлагала. Сейчас он, верно, поджидает матушку, хочет еще какой-нибудь важный совет подать. Франтишек оставил его одного встречать куму — сам же, завидев, как они вылезают из коляски, поспешил в церковь, но Стасичке хватило времени заметить, что он бледен как мертвец. И она тоже бледнеет, а рука ее ищет опоры, подобно тому как сегодня утром, когда мать сказала, что она ей уготовила. Стасичка хватается за дерево, матушка же относит ее волнение за счет того, что и она узнала экипаж, принадлежащий «Серебряному орлу».
— Опомнись, — с укоризной шепчет ей мать. — Не показывай виду, как ты им рада. Искренность — великая добродетель, но в отношении этих людей не вполне уместна. Известно ведь, что они и без того гордецы. Если ты с самого начала поддашься им, они всегда потом будут помыкать тобой.
Произнеся сию краткую проповедь, матушка самодовольно оправляет на дочери голубое атласное платье и воротник из роскошных кружев, из-под которого на семи шнурах свисает украшенный отборным жемчугом драгоценный крест.
— Ну, вот теперь можешь идти на хоры, — прибавила мать, еще раз оглядевши ее со всех сторон. — Да смотри же, пой хорошо. После мессы не разыскивай меня в церкви — в этой толчее не убережешь платья, все изомнут, — а лучше подожди меня в саду у первого алтаря. Если ко мне подойдут ювелирша с сыном, поцелуй ей руку. Пусть видит, что и я воспитала свою дочь не хуже, чем она своего сына. Но Фердинанду не давай понять, что он тебе нравится, — э, с чего это ты опять вся передернулась, будто дикарка? Не вздумай опять за свое приняться, ты же с сегодняшнего утра переменилась, вспомни-ка, о чем я тебе в воротах-то говорила. Будешь хорошей послушной дочерью — и я буду тебе заботливой матерью, но если только посмеешь испортить мне нынешний праздник какой-либо глупой выходкой, увидишь — я круто изменю свое обращение с тобой. Если ты наказов моих выполнять не пожелаешь, то и я твой покой оберегать не стану; в этом случае, пока живешь под одним кровом со мной, не жди от меня ни радости, ни утешения.
Матушка не намеревалась поступать так жестоко, как пообещала, однако сочла за лучшее пристрожить свою взбалмошную дочь из опасения, как бы она сама не погубила свое собственное счастье. Последнюю фразу матушка договаривала уже на ходу, направляясь к церковным воротам поздороваться со стоявшим там Черным Петршичком. Он сообщил ей, что госпожа ювелирша держит для нее место в первом ряду возле себя и ждет, чтобы матушка туда к ней пришла.
Услышав эту лестную для себя новость, матушка с живостью молодой девушки устремилась внутрь церкви, напоследок еще раз многозначительно кивнув дочери.
Стасичка вошла в церковь и остановилась у входа, провожая взглядом мать. Народу было еще мало, и Стасичка могла беспрепятственно наблюдать, как мать поздоровалась с соседкой по Конскому рынку, как любезно встал со скамьи Фердинанд, чтобы пропустить матушку на хранимое для нее место. Он проделал это с видом прилежного ученика, давно выучившего положенный урок, после чего встал у скамьи возле обеих матерей, обводя присутствующих взглядом, в котором читался вопрос: кто из вас видел столь же безупречного человека? Петршичек не перехвалил его, утверждая, что Фердинанд — само совершенство. Платье на нем сидело как влитое, ни единый волосок на голове не топорщился, золотые окуляры гордо посверкивали на его носу; набалдашником тросточки он потирал свой гладкий подбородок. Удивительно ли, что о нем мечтают и дочь инспектора, и дочь советника — светские барышни, хорошо говорившие по-немецки?
Стрелой взлетела Стасичка по крутым ступенькам на хоры. Она заняла обычное свое место, Франтишек встал подле нее, разложив перед ней на пюпитре ноты. Дрожащая его рука коснулась ее руки; она взглянула на него и улыбнулась, как тогда на галерее при свете месяца, — в улыбке той был вызов целому свету и клятва в верности на всю жизнь.
Великолепной была в тот день служба в церкви св. Маркиты: пражане не пожалели, что отправились сюда, проделав такой дальний путь. Никто не смотрел на священников у алтаря, на нарядных подружек, окружавших его и в другое время обыкновенно притягивавших к себе взгляды. Глаза всех прихожан были устремлены на хоры, откуда доносился поистине ангельский девичий голос в сопровождении виртуозной игры на скрипке. Таких волшебных звуков не раздавалось еще под сводами этого храма за все время его существования; такого пения не слышали пражане ни в одной из своих церквей — лишь в театре, когда в город приезжала на гастроли какая-нибудь знаменитая певица, доводилось им испытывать подобное наслаждение. Даже ювелирша не выдержала: она то и дело оглядывалась вокруг, будучи не столько взволнована пением, сколько польщена тем, что вся церковь слушает голос ее будущей невестки с набожным восторгом. Стасичка поднялась в глазах регентши на такую высоту, как если бы она отлично владела немецким языком. Из всех присутствующих единственно господин Фердинанд все время богослужения простоял у скамьи не пошелохнувшись, сохраняя на лице улыбку благовоспитанного мальчика. Его золотые окуляры не повернулись ни влево, ни вправо — не пристало мужчине с положением думать о чем-либо, кроме как о собственном достоинстве; к тому же мать не давала ему приказа удивляться пению его нареченной, а он ничего не делал без ее ведома. Одну лишь вольность позволил он себе — потирать набалдашником тросточки свой девически-гладкий подбородок.
Торжественная служба близится к концу, вот уже звучит «Pange, lingua…»[5] и вся церковь подхватывает вслед за певцами на хорах слова молитвы. Солисты исполнили свою партию, Стасичка складывает ноты, то же самое делает Франтишек, и оба направляются к выходу. Остающиеся хористы предупредительно расступаются перед ними, никто не удивлен тем, что они уходят, не дождавшись конца службы, — они устали и хотят, верно, перед крестным ходом отдохнуть где-нибудь на улице в холодке. Оба хорошо потрудились во славу своего хора, завтра, без сомнения, по всей Праге пройдет молва о великолепной мессе, и каждый, кто принимал участие в ней, будет этим горд.
Стасичка идет впереди быстрым шагом, свернув от церкви к монастырскому саду, где у первого алтаря она должна была ожидать мать. Франтишек следует за нею, держа скрипку под мышкой. Ни один из них не произносит ни слова, оба тяжело дышат.
Поистине сегодня божий праздник: торжественная тишина обволакивает монастырь и распустившиеся вокруг цветы, — прохладная тишина, пронизанная тонким благоуханием. На лужайках между черешен, украшенных гроздьями созревающих ягод, точно связками ярких бус, уже стоят копны сена, на клумбах вдоль дорожек доцветают пионы, огненные лилии горят между бархатцами и нарциссами, а тугие бутоны роз раскрываются прямо на глазах. Под сводами деревьев, ровно подстриженных по моде того времени и образующих изумрудную зеленую стену, тихонько посвистывают дрозды.
