Внезапно Клемент умолк: прямо перед собой, меж куртин, он увидел отца Иннокентия, который, несмотря на густой сумрак, читал свой молитвенник, чем и выдавал себя: глаза его, правда, бегали по строчкам, но все внимание было поглощено совершенно другим. Терпение юноши было исчерпано до конца; чувствуя, что он уже не в силах больше сдерживаться, Клемент быстро простился с Ксаверой и, не дожидаясь пани Неповольной, вышел из сада.
Ксавера осталась стоять там, где они расстались. Боже, что она слышала! Эти злополучные врезавшиеся в ее память слова! Нечаянно они вырвались у него? А может быть, не случайно? Не он ли автор той прокламации, которая так и запечатлелась в ее мозгу, и он повторил их, движимый теми же чувствами, что и в ту минуту, когда они вылились у него из-под пера?
Ксавера точно окаменела от охватившего ее ужаса. Все кружилось у нее перед глазами в бешеном вихре: деревья, клумбы, грот неслись куда-то в ужасном танце… Где же были ее ум, ее сообразительность? Где же были ум и проницательность отца Иннокентия, бабушки?
Он, и никто другой, был автором смелых воззваний к народу, он глава заговорщиков, он тот, кого так старательно и упорно разыскивают; он ведет всех за собой, являясь душой тайного сопротивления, готовится провозгласить новый общественный порядок, подняв на борьбу всю Прагу! Кто иной способен на это, как не Клемент? Несчастный Клемент, любимый Клемент — ее Клемент!
Еще немного, и она произнесла бы его имя вслух, оно вырвалось бы у нее с воплем невыразимого горя и страха; казалось, она задыхается от своего ужасного открытия, и чем решительнее отталкивает его от себя, тем вернее убеждается: да, это правда, — пока не осталось даже искры надежды, что это может быть ошибкой. Сама не желая того, Ксавера припомнила многие его слова и суждения, подобные только что услышанным, вспомнила, какой испытующий взгляд бросил он на нее, когда она раз заговорила с ним о деятельности тайных обществ в Праге, как уклончиво иногда отвечал он на совсем простые вопросы, удивляя ее тем, вспомнила, какое направление невольно принимали все их беседы, и тогда поняла, почему он так долго отворачивался от их дома, избегал ее, и в конце концов сам пришел к ней.
Нет сомнения, то он, Клемент, — глава заговора! Но важно не это — другое: как быть теперь?
Ксавера больше не думала, кто такой был он и кто она. Его вера — и ее вера, его дело — ее дело, прочее недостойно внимания. Тревога за него поглощала ее целиком, все казалось ей ничтожным, смешным в сравнении с необходимостью предупредить его об опасности, предостеречь, спасти.
Она благодарила бога за то, что бабушка мучила его целый вечер пустыми разговорами. По крайней мере Клемент упомянул о званом ужине сегодня вечером у его отца в честь офицеров выступавшего утром из Праги полка, а также о новом спектакле в театре, куда он пойдет, прежде чем присоединится к пирующим. По крайней мере известно, где его искать.
Как же быть? Написать ему?
Но письмо легко может попасть в чужие руки или дойдет до него, когда уже будет поздно. Если заметят, что писано наспех, это возбудит подозрения, если же ограничиться намеками, Клемент не поймет, в чем дело, откровенные же слова испугают его, и он может сгоряча решиться на опрометчивый шаг…
А что, если послать к нему ключницу, чтобы она передала, что нужно, из уст в уста?
Опять Ксаверу стали мучать сомнения: правду говорить нельзя, а любое иносказание могло внести опасную путаницу.
Оставался еще один путь, самый надежный, но вместе с тем и самый трудный — пойти самой.
Да, верно, она пойдет сама и скажет: он должен бежать. Его выслеживают враги, страшные враги, на сострадание которых трудно рассчитывать, и если даже она догадалась, кто он, всего по нескольким случайно вырвавшимся у него словам, всякому другому это может стать понятным по какой-нибудь случайности. Он должен бежать, если можно — немедленно… Да, она пойдет к нему и все скажет, по крайней мере еще раз увидится с ним.
Сердце рвалось у нее на части, страшная боль пронзала насквозь. К нему!.. К нему…
Она с трудом оторвалась от дерева, которое обнимала с такой силой, точно желала слиться с ним воедино, превратившись в его ветви и листву, чтобы не ощущать своего человеческого горя, не силиться овладеть собой; ноги у нее были словно ватные, тело налилось свинцом. Но решение: «к нему, к нему» вдохнуло в нее новую жизнь, у нее выросли крылья, сама душа ее окрылилась. Большое и трудное дело ждало ее впереди.
Ксавера вошла в дом, намереваясь просить позволения уединиться в своей комнате.
В столовой никого не было! Оказалось, бабушка получила какое-то письмо, требующее немедленного ответа, а поскольку отец Иннокентий вызвался помогать, они ужинали в ее спальне. Ксавере велено было поесть у себя. Какое счастье! Само небо согласилось быть ее союзником!
— Любила ли ты мою мать, старая? — обратилась она к ключнице, когда та убирала со стола ужин, к которому Ксавера даже не прикоснулась, и, схватив ее за руку, посмотрела ей прямо в глаза. Ключница ответила глубоким вздохом и горючими слезами.
— Раз так, выполни просьбу ее единственной дочери, которую эта несчастная вынуждена была покинуть, даже не узнав ее, и я буду благодарна тебе до гроба, а покойная мать на небе вознаградит тебя своим заступничеством. Сделай, чтобы я могла сейчас выйти на некоторое время из дома.
Ключница испугалась и хотела отговорить ее.
Но Ксавера не дала ей и слова сказать.
— Помоги мне, — повторила она, — чтобы я могла всего на один час выйти из дома, но так, чтобы никто не знал об этом, чтобы мое отсутствие прошло незамеченным и меня не узнали на улице. Если ты не выполнишь мою просьбу или выдашь меня, то знай — тебе снова придется ходить за безумной, только эта не будет так добра и терпелива, как та, она будет знать, кто ее враг, и возненавидит тебя.
Ксавера схватилась за голову. Нет, не пустая угроза была в ее словах, когда она хотела принудить верную служанку выполнить ее просьбу, — голова ее разламывалась на части, как перед тем рвалось в куски сердце.
Ключница была напугана; не понимая, что происходит, она сразу пошла за своим уличным платьем, а Ксавера между тем незаметно взяла до комода пурпурную шкатулку, потом натянула поверх шелкового платья простую юбку, которую ей подала ключница, укутала голову ее большим шерстяным платком, тщательно укрыв шкатулку в складках грубой ткани. Старая женщина вышла на лестницу, убедилась, что поблизости никого нет, и тихо прокралась впереди Ксаверы к выходу. Крикнув дворнику, что торопится в аптеку, за лекарством, — дескать, разыгралась ее вечная боль в руке, она отворила дверь, и Ксавера проскользнула вместо нее на улицу. Она слышала, как ключница сказала, что ожидает к ночи из деревни золовку, которую он должен впустить в дом, но, если ему хочется спать, она и сама с удовольствием это сделает.
Еще на лестнице Ксавера прошептала:
— Если все-таки узнают, что меня нет дома, скажи бабушке, будто я видела сон, что надо помолиться на мосту моему патрону{36}.
Выйдя на площадь, Ксавера глубоко вздохнула. Первый, самый трудный шаг сделан, все сошло благополучно, как-то будет дальше?
Небо было затянуто тучами, шел мелкий упорный дождь, такой частый, что на три шага вперед ничего не было видно, — тьма, хоть ножом ее режь! Час был еще далеко не поздний, однако на улице было тихо и пустынно. Поспешая к Спаленной улице, девушка не повстречала ни одной живой души. Время от времени выплывали из мглы отдельные человеческие фигуры, но они двигались торопливо, как и она, и никто не обращал внимания на ее сгорбленный силуэт, подобно, быстрой тени скользивший вдоль стоявших плотной стеною зданий.
Только теперь она задумалась, где же ей ждать Клемента. Может, у театра? Но когда с молодым мужчиной на глазах у всех заговорит закутанная в платок женщина, приятели начнут потешаться над ним и, может быть, пожелают увидеть ее лицо, с тем чтобы позавидовать его интрижке, а не то посмеяться над его дурным вкусом.
