Ничто не мешало раздумьям: и с дороги, и с ближних тропинок мало-помалу исчезли все пешеходы, ни одна живая душа не попалась навстречу, лишь вороны кружили в небе, возвращаясь к себе на колокольню, где их были тысячи. Какие-то пугливые, нечаянно потревоженные зверьки шмыгали в траве под ногами, вздрагивали задетые нечаянно ветки, и тогда на лоб падали прозрачные капли росы.
Леокад едва поспевал за братом: теснило грудь. Клемент, ничего не замечая или не желая замечать, продолжал идти вперед своим твердым размеренным шагом, и тогда Леокад сбросил с плеча его руку.
— Отчего ты решил идти домой пешком? Ведь мы уже проделали сегодня этот изнурительный путь, — несмело спросил он старшего брата.
Клемент остановился.
— Зачем ты спрашиваешь о том, что тебе известно столь же хорошо, как и мне, — сказал он с упреком.
Леокад опустил голову, как тогда в церкви, увидев, кто пришел за ним. Это рассердило Клемента.
— Неужели ты впрямь не догадываешься, о чем я хочу тебя спросить: как может теперь мужчина думать о чем-то своем, желать что-то иное, стремиться к чему-то еще, кроме того, чтобы наш народ использовал благоприятный момент — ведь над Францией уже занялась заря новой жизни, — и сбросил с себя оковы? До сего дня я полагал, что одни поверхностные, тупоголовые люди могут еще не понимать значения момента, которого наша отчизна с таким нетерпением дожидалась более двух столетий, но никак не думал, что на это способен тот, кто здоров душой, имеет непредубежденный ум и благородное, справедливое сердце. Однако в последнее время я все больше убеждаюсь, что человек этот готов посвятить себя другому делу, для него столь же дорогому, а быть может, еще более дорогому, и мною овладевает недоверие к человечеству в целом — нет, ему не выпутаться из рабства, оно само не желает этого! Душа цепенеет от ужаса, когда подумаю, в чью власть он попал! Страсть овладела им! А этот тиран куда опаснее тех, что сидят на тронах, ни одному Бруту еще не удалось заколоть его своим кинжалом…
Леокад еще ниже, с еще более покаянным видом опустил голову.
— Ах, к чему все эти намеки? — решительно сказал Клемент, заступая дорогу брату. — Я всегда выкладывал тебе все начистоту и теперь прямо скажу: ты даже себе не хочешь признаться, как сильно меня огорчил. Давно приметил я в тебе перемену к худшему. Я не знал, чем это объяснить, но в последнее время она сделалась слишком явственной. Мне приходилось идти на разные уловки, лишь бы скрыть это от матери и оправдать тебя в глазах товарищей. Ведь прежде на наших собраниях ты был преисполнен благих порывов и святого усердия, а теперь ты самый безучастный из всех, рассеянно говоришь о важнейших вещах, так же рассеянно голосуешь, ничего не предлагаешь, не берешься ни за одно важное дело, оставляя инициативу и действие на долю других. А ведь никогда до сих пор еще не было у нас такой потребности в ревностном и напряженном усилии, как теперь, когда мракобесы собирают силы, чтобы дать отпор плодотворному, всеоживляющему движению, от которого уже трепещет Запад, а вскоре задрожит и вся Европа, если человечество поймет, что наконец-то настал час его освобождения и галльский петух пропел для всех{29}, что после долгой, непроглядной ночи, то и дело сотрясаемой громовыми ударами греховных войн и дикого, всеразрушающего людского фанатизма, настает росное утро счастливого будущего. Приподними лазурно-голубую завесу, и ты увидишь сверкающую золотом колоннаду храма, где полноправно царит та единственная владычица, коей все поклоняются, — святая наука.
И Клемент с таким воодушевлением поднял глаза к вечернему небу, словно то был свод его золотоколонного храма.
— Ах, как все сегодня кипело во мне, хоть мы и сами вызвались участвовать в этой комедии, чтобы снять с себя подозрения и показать, что хотим быть такими же святыми, как все, — продолжал он, победив усилием воли душевное волнение и сделавшись немного спокойнее. — Как я скрипел зубами, выслушивая оскорбления, брошенные в лицо моему народу; мне приходилось сдерживать себя, лишь бы не обнаружить, что делается в душе, когда оскверняют самые дорогие, самые высокие наши воспоминания! Я дал клятву пред алтарем, воздвигнутым нам в оскорбление на том самом месте, где была убита свобода совести моего народа, клятву самую пламенную и святую, что верну эту свободу хотя бы ценой своей горячей крови и, какие бы времена ни наступили, только ему, народу, будет принадлежать мое сердце, имущество, все мои помыслы. Нет сомнения, что в конце концов победят правда и право. Сегодня пришла весть из Италии, будто во Франции дело идет к республике. Как только ее провозгласят, французы, конечно, окажут нам братскую помощь в борьбе, совместными усилиями будет создано одно большое государство взаимной любви, справедливости, равенства, и человек наконец-то почувствует себя человеком. Мы должны приложить все силы к тому, чтобы наши освободители увидели, что мы готовы принять дары, которые они принесут с собой. Впереди у нас столько работы, требующей человека всего, целиком, а ты, Леокад, не принадлежишь себе…
Леокад вздрогнул.
— Да, ты сейчас не принадлежишь себе, — повторил Клемент с грустью. — Ты принадлежишь женщине, да еще какой — Королеве колокольчиков! Сегодня, когда ты весь вспыхнул и не мог отважиться поднять на нее глаза, когда твоя протянутая к ней рука дрожала подобно осенней былинке, я убедился, что ты влюблен в воспитанницу усерднейшей и лицемернейшей из всех богомолок, против которой мы уже давно боремся, которая оплела всю Прагу паутиной ханжества, которая и сегодняшнее торжество придумала, дабы осквернить то, что для нас всего святее. Она хочет добиться, чтобы хитрецы-лицемеры, прикрываясь божьим именем, могли вечно пить кровь простых честных людей, вознаграждая их посулами вечного блаженства, будто бы ожидающего их на том свете. Ты любишь внучку убийцы!
— Клемент! — вскричал Леокад не менее страстно, чем его брат. — Ты злоупотребляешь моей любовью к тебе.
— Если не веришь, убедись сам. Иди в Подскалье на Славянский холм и спроси там про семью Неповольных. В любом домишке, в любой лачуге тебе ответят, что в продолжение многих лет не было у них злейшего врага, чем их хозяйка. Как пиявка, каплю по капле высасывала она из своих работников всю кровь. Она разбила основанный на любви союз между своей дочерью и одним благородным юношей, союз, благословленный еще ее покойным супругом. Она возненавидела юношу за его человеколюбие, отослала из дома, а потом, обманув свое дитя ложным известием о его смерти, выдала ее за человека, который был у нее в полном подчинении. Когда однажды несчастный любовник был найден в ее саду мертвым, она нагло объявила его самоубийцей, и палач увез его на тачке, как падаль. Простые люди не поверили ей; несчастного сочли ее жертвой и, омочив в его невинно пролитой крови свои одежды, с почетом проводили покойного туда, где полагалось его похоронить. От ее дома они, наверно, камня на камне не оставили бы, если бы их не разогнали солдаты. Только с помощью могущественных ее друзей, иезуитов, было предотвращено судебное разбирательство этого страшного дела, но ее дочь лишилась рассудка после этих ужасов и в припадках безумия громко остерегала любимого от удара шпагой, той самой шпагой, которую ее муж, по настоянию тещи, вытащил из ножен, чтобы убить его, когда тот прибежал к ним больной, в отчаянии, что у него отняли невесту… Да, это она, Неповольная, в продолжение многих лет препятствует всякому прогрессу, и истребляет все благое, и, опираясь на тайных своих покровителей, отваживается поступать всем наперекор. Ведь одна она во всей Праге предоставила в своем доме убежище изгнанным иезуитам. Они и по сию пору там живут. А сегодняшняя процессия есть плод деятельности Общества, которое тоже работает на нее и в самое ближайшее время обратится с просьбой к властям, чтобы в видах сохранения нравственности была ограничена печать; потом возбудит ходатайство, чтобы евангеликов не хоронили на тех же кладбищах, что и католиков, как это было до сих пор; кругом лиц, близких к этому Обществу, будет составлен адрес императору, под которым должен подписаться весь город, о запрещении в коронных землях всех книг, в которых умаляется значение католицизма, а это можно отыскать в любой, которая чем-нибудь им не понравится. За этим адресом вскоре последует другой, в котором будет высказано пожелание правительству обложить новыми налогами крестьян, чтобы у них не было времени заниматься такими вещами, до которых им не должно быть никакого дела, иначе они становятся дерзкими и ленивыми; а напоследок, говорят, заготовлена огромная петиция с просьбой, чтобы, ввиду опасного положения, в котором сейчас находится Европа, иезуиты — самые бдительные стражи народной совести, как они себя рекомендуют, — вновь заняли свои прежние резиденции. О, эта женщина — поистине злой гений Праги!
