Ах, ведь она в самом деле была повелительницей всех, кто только осмеливался приблизиться к ней, и ее метко окрестили королевой: одним лишь взглядом, одним словом она делала их то несчастными, то счастливыми, возносила на небо или низвергала в ад. Любезная сердцу бабушка сдержала свое слово, щедро вознаградив ее за все, что она потеряла, превратив ее жизнь в блестящую череду триумфов; конечно же, во всей Праге не было более счастливой девицы, чем она; да, она была куда счастливее, чем даже принцесса, дочь самого императора! На кого то и дело взглядывали нынче свеченосцы — все молодые красивые мужчины? Ее опущенные долу, прикрытые, будто вуалью, длинными шелковыми ресницами глаза подмечали, что все смотрели только на нее, на нее одну, на Ксаверу Неповольную, и под перекрестным огнем этих взглядов, гордая собой, она принесла господу обет: за все, чем он наградил ее, отличив перед остальными, она укрепит основание, на коем зиждется его царство на земле. Опьяненная ощущением своей красоты и юной силы, она чувствовала себя, так сказать, равной ему — повелительницей, богиней…

Когда принцесса со своей свитой покинула храм, следом потянулись все остальные, кроме подружек девы Марии и свеченосцев. Это было заранее предусмотрено, поскольку принцесса оставила для всех девушек памятные подарки и пожелала, чтобы они были вручены всем участницам процессии именно в этом храме. По кивку архиепископского церемониймейстера юноши построились в два ряда — от ступеней алтаря до входных дверей, — а между ними по-прежнему парами проходили девушки, принимая одна за другой из рук молодых людей серебряные блюда, на которых были выгравированы герб Габсбургов и стихотворение в честь пресвятой девы. В ответ каждая девица должна была подать тому юноше, который вручил ей блюдо, лилию — цветок, посвященный деве Марии, символ нынешнего торжества. Лилия была с большим искусством изготовлена обитательницами пражских монастырей из серебряных нитей и жемчуга.

Вступив в паре с княжной в храм первой, Ксавера Неповольная должна была соответственно и выйти из него в последнюю очередь. Поэтому каждый более или менее проворный свеченосец стремился стать крайним в ряду с той стороны от входных дверей, где пойдет она. Одному из них удалось занять это завидное местечко, и он сделался предметом недружелюбных взглядов. То был юноша чрезвычайно благородной внешности, стройный, с нежным и мечтательным взглядом. Вручая Ксавере с низким поклоном памятный дар эрцгерцогини, он густо покраснел. Девушка тоже казалась весьма удивленной, столкнувшись с ним лицом к лицу. И ее щеки вспыхнули румянцем, когда она стягивала с руки перчатку, чтобы в соответствии с утвержденным этикетом принять высочайший дар голой рукой и взамен подать юноше лилию. Было ли то результатом замешательства, спешки или простой случайности, но в его руке осталась не только лилия, но и перчатка, причем сама девушка исчезла прежде, чем он мог опомниться и обратить ее внимание на потерю. Может быть, от нерешительности, не зная, как поступить со столь неожиданной добычей, юноша не поспешил за другими свеченосцами, устремившимися помочь девицам сесть в экипажи; побледнев, он зашатался и, чтобы устоять на ногах, прислонился к ветхой исповедальне.

О чем он думал? О том ли, как всего приличнее возвратить владелице ее красивую перчатку из белого шелка с золотыми нитями, на которой была вышита жемчугом неизбежная в тот день лилия? Перчатка была почти невесомая, маленькая и скорее напоминала игрушку, чем принадлежность дамского туалета. Не в порыве ли детской радости прижал он ее к своим губам? Каким мечтам предавался, не замечая, что все глуше становится стук экипажей и шум удалявшейся толпы, длиннее, чернее крадущиеся вдоль храмовых стен тени, готовые поглотить последние золотые следы дня, не замечая, что во всем храме только он один и церковная прислуга? Гася свечи и убирая драгоценную утварь, эти люди громко, без всякого почтения к священному месту, говорили между собой о том, какую прибыль дал им сегодняшний день, и прикидывали, что достанется каждому из тех богатых подарков, что в изобилии оставлены для них принцессой и председательницей Общества.

Забыв обо всем на свете, прижимая к сердцу перчатку, юноша, верно, позволил бы и запереть себя, если бы вдруг в храм не вбежал молодой человек высокого роста, судя по платью, также из числа свеченосцев. На нем был бархатный кафтан нежно-зеленого цвета, длинный атласный камзол, расшитый по белому полю серебряными лилиями, в руке он держал треугольную шляпу, а сбоку у его бедра покачивалась богато украшенная шпага.

Он всмотрелся в темноту храма, глаза его живо и остро сверкнули; несколько быстрых шагов — и он уже был у исповедальни. Мягким, но решительным движением он взял за руку глубоко задумавшегося юношу и без дальних слов вывел его на воздух. В первый момент тот готов был возмутиться, но когда разглядел, кто с такой неумолимостью вырвал его из блаженной страны мечтаний, молча опустил голову и безропотно последовал за ним.

Молодые люди вышли на площадь. Целые тучи пыли, поднятой толпами паломников, возвращавшихся в Прагу на лошадях и пешком, сгущались между небом и землей в сверкающие клубы. Теперь было видно, что у них не только одинаковое платье, но и внешне они очень похожи друг на друга; правда, похититель, при той же, что у похищенного, стройности телосложения и деликатной правильности черт, был сильнее, выше и заметно старше, выражение его лица и жесты обнаруживали натуру куда более решительную и смелую. Едва они показались на улице, как тотчас же к ним подъехала коляска с одетым в ливрею кучером на козлах. Старший махнул рукой, отсылая его домой одного, и коротко пояснил:

— Мы с братом пойдем пешком.

Кучер, без сомнения, был их старым слугой — с такой добротой и лаской смотрел он на стройных, пригожих юношей; однако теперь на его лице показалось выражение тревоги и озабоченности.

— Если молодые господа пойдут пешком, они навряд ли вовремя поспеют к ужину и господин их отец опять будет гневаться, — возразил он.

Старший нетерпеливо тряхнул головой:

— Пускай отец говорит что угодно — ему не впервой нас отчитывать, словно непослушных детишек, за малейшее опоздание. Мы постараемся прийти вовремя! — сказал он громче. — Ну, а если все-таки не поспеем, скажи, что от духоты у меня разболелась голова и я хотел немного освежиться, воспользовавшись вечерней прохладой. Леокад, мол, удерживал меня от этого, но я стоял на своем, пока он не согласился.

— Нет, не так! — подал голос младший брат. — Скажи, это я посоветовал Клементу идти пешком, когда увидел, что он себя плохо чувствует, и пусть отец извинит нас, что мы не спросили у него разрешения, но ведь сегодня такой необыкновенный день — вся Прага, а не только мы одни, выбита из обычной колеи.

Кучер не переставал покачивать головой, предвидя, что ни головная боль старшего сына, ни доводы младшего не произведут должного впечатления на их отца. И лишь после того как Клемент вновь махнул рукой, он ударил кнутом по лошадям, и коляска в мгновение ока исчезла в клубах пыли. Она была последней в необозримом количестве экипажей и повозок, во много рядов забивших пражский тракт. И когда наконец она, погромыхивая, укатила, то окрест храма по всей равнине, еще недавно являвшей столь разнообразное и занимательное зрелище, воцарилось то немое, хмурое молчание, которое лучше всяких слов свидетельствует о полном одиночестве.

Долго стоял Клемент неподвижно перед храмом, весь, казалось, уйдя в свои мысли. Он точно так же, как перед тем его брат, забыл обо всем на свете, озирая задумчивым и даже более того — гневным оком всю окрестность, потом обнял брата за плечи, и они двинулись вслед за толпой по направлению к Праге.

Молодые люди шли не спеша; вокруг стало тихо пыль осела, и прояснился горизонт; зато потемнели лесистые холмы, багряные от вечерней зари, понемногу окутывающей все своим темно-золотым плащом. Укрывшись под его сенью, в колыбели садов и парков готовилась отойти ко сну утомленная ликованием и славой Прага.