Прошло целых четыре часа, прежде чем процессия преодолела расстояние от Тынского храма до Белой горы, манившей издалека красными куполами церкви, которая была зримым напоминанием о том, что чешский народ, когда-то покоренный, и по сию пору пребывает в духовном рабстве. Приходила ли кому-нибудь из участников шествия в голову эта мысль, или все они совершали свое паломничество с теми же чувствами, надеждами и замыслами, как Королева колокольчиков?
Ворота церковной ограды, в продолжение десяти лет запертые из-за того, что ханжи-католики прежде любили устраивать здесь свои крикливые сборища, были сегодня широко открыты, громко звонили колокола, сзывая окрестный люд приветствовать дорогих благочестивых гостей. Но разве требовалось приглашение? С самого раннего утра вся дорога на много миль была запружена народом, явившимся сюда во главе со старостами и магистратскими чиновниками, чтобы показать, как они рады, что к заброшенной было церквушке вновь возвращаются прежний почет и прежняя слава, и тем вызвать хоть сколько-нибудь доверия к себе со стороны господ, и по сию пору не любивших вспоминать о восстании, когда крестьяне бесцеремонно потревожили их покой и нагнали столько страху, пробудив даже тревогу, уж не настают ли времена Жижки и обоих Прокопов?{27} И навряд ли кто вспомнил при виде великого множества склонившихся до самой земли спин боевые лагери чешско-моравских народных мстителей, где смело и свободно обсуждались все жизненно важные вопросы и то, как шли простые люди на поле боя, шли, исполненные святого воодушевления, жертвуя все свое имущество на защиту свободы совести?
Неужто все, подобно Королеве колокольчиков, радовались, что народ собрался в таком огромном количестве и по невежеству своему приветствует возврат к временам духовного рабства и замутненных, ложных понятий, в скорбной тени коих шла усиленная работа, чтобы не только по своему усмотрению распоряжаться его трудом, но еще подавить его волю, подчинить его сердце?
Солнечные лучи уже заливали багряным светом празднующий свое воскресение храм, когда архиепископ переступил его порог. Свет оживил поблекшие фрески, пыльные статуи святых, потрескавшиеся образа над алтарем, клубы благовонного ладана, возносившиеся вместе с мощными волнами хоралов к отсыревшему куполу, мгновенно прогнали могильный дух сырости, смутивший паломников как внезапное напоминание о смерти.
Да, восстание из мертвых осуществлялось, храм возрождался к жизни, и одновременно возрождалось все, что было с ним связано, что явно и тайно разветвлялось по всей земле, от дворцов до хижин, дабы существовать вечно. На это по крайней мере надеялась и этому верила Ксавера, — она осматривалась вокруг, невыразимо растроганная. Никогда еще не было в этих стенах такого великолепия, такой красоты — наверное, даже в тот день, когда впервые освящали храм. Королеве колокольчиков минутами казалось, что именно сейчас происходит истинное его освящение, что храм этот в тысячу раз более великолепен, чем был на самом деле, и всегда останется таким, ибо воздвигшие его страстно желали видеть его именно таким.
Вся процессия, разумеется, не могла поместиться в храме; большей части паломников пришлось расположиться во дворе, но через настежь открытые двери и окна в наступившей благоговейной тишине было слышно, с какими словами обратился князь церкви к эрцгерцогине, уже дожидавшейся их здесь со своей свитой.
Все, кто слышал архиепископа, утверждали, будто он превзошел самого себя и по красноречию, и по силе религиозного чувства. Будто никогда прежде — вот именно никогда — не звучала его речь столь убедительно и столь вдохновенно, как теперь, ярко воспроизводя в словах явление божьей матери верным своим сынам с целью оказать помощь им на поле боя, явление ее в образе, точную копию коего почтенные дамы из Общества пресвятого сердца Иисуса подносят сегодня принцессе в память тех радостных и достославных дней, когда ее августейшие родители стали отцом и матерью всего чешского народа, а сама она — первой из всех его дочерей, призванной к тому, чтобы печься о его земном существовании и загробном блаженстве. Сколь красноречиво, какими необыкновенно живыми, яркими красками расписывал он ее дальнейший путь, исполненный благородных поступков, увенчанный божьим благословением! Не преминул он напомнить и о том, как на Граде были выброшены в окно два высокопоставленных лица{28} из-за того, что не хотели терпеть всей той неправды, которая творилась по отношению к сынам самого Христа, и как святая дева проявила свою волю, чудесным образом сохранив им жизнь. Подробно осветив это событие, он принялся, не жалея красок, рисовать ужасы войны, в которую была ввергнута Чехия из-за происков еретиков и безбожников, когда была свергнута с трона богопомазанная династия Габсбургов, как в ходе кровавых беспорядков, длившихся тридцать лет, многие и многие тысячи скромных невинных тружеников потеряли не только имущество, но и жизни лишились, а некогда процветавшая страна была обращена в выжженную пустыню. Он обратил внимание паствы и на то, что зерна бунта и безверия, которые, проросши и набрав силу, некогда погубили Чехию, вновь дают буйные всходы во Франции, и высказал опасение, как бы они не пробились где-нибудь еще, ибо в этой несчастной стране все переворотилось вверх дном и утвердилось беззаконие, подобно тому, что существовало в Содоме и Гоморре. Затем он обратился ко всем и глубоко проникновенным голосом принялся увещевать: мол, в такое опасное время, когда извечный враг человечества уже изготовился, как бы половчее заманить народы в свои сети и наконец-то погубить, необходимо с величайшей бдительностью следить за каждым движением не только своей души, но и души ближнего своего, делаясь в случае нужды ее врачевателем. Он каждому вменял в святую обязанность, заметив нечто неблаговидное в поведении, в образе мыслей у родственника или близкого друга, немедленно сообщать об этом своему духовному отцу, ибо в самом ничтожном проявлении моровой язвы таится столько смертоносного яда, что им можно заразить весь мир. Тут проповедник выразил глубочайшую уверенность, что императорская фамилия покажет всем блистательный пример и без всякого сожаления устранит все, что могло бы нанести хоть малейший ущерб душевному здоровью народов, вверенных их высочествам самим господом богом. Закончив проповедь, архиепископ пригласил к алтарю четырех главных деятельниц Общества пресвятого сердца Иисуса, дабы, приняв освященный образ из его рук, они поднесли его эрцгерцогине с соблюдением соответствующего ритуала. Дамы были представлены ей как рыцарши имени Христова, которые, несмотря на многие гонения и обиды, уже долгие годы бдят, чтобы самое дорогое, что есть у человека, вера, не понесло бы никакого урона. Побуждая Общество к продолжению его полезной деятельности, он пожелал от имени всех благонамеренных людей умножения числа его участниц и еще большего распространения его влияния в обществе.
Принцесса была так растрогана, что даже не могла выговорить слов благодарности. Оросив образ жаркими слезами, она кивком головы подозвала свою гофмейстерину и шепнула ей несколько слов, после чего та известила пани Неповольную, в какое точно время ее милостиво соизволят ожидать завтра во дворце, чтобы во всех подробностях услышать о благотворной деятельности Общества.
У Ксаверы, догадавшейся, о чем пойдет речь, голова кружилась от радости. Их дело быстро продвигалось вперед по верному пути; лишь одно-единственное темное пятнышко мелькало в радужном свете этого дня: все дальше и дальше уходила от нее надежда на трудный, дающий всеобщее признание подвиг, который позволил бы ей вписать свое имя в число рыцарш, сражающихся во имя Христово. Изучать людей, выведывать их тайны, а по сути дела шпионить — все эти временно возложенные на нее бабушкой обязанности нравились ей все меньше и меньше и, в общем, казались не особенно важными; чем дальше, тем более неосновательными представлялись ей все подозрения и страхи. Сама Ксавера была уверена, что после такого торжества, превзошедшего по своему великолепию все ожидания, никому и в голову не придет открыто выступать против верных детей истинной христианской церкви, даже сам главарь заговорщиков, этот дерзкий смельчак, будет пристыжен и, признав себя побежденным Обществом пресвятого сердца Иисуса, перестанет подбрасывать по вечерам свои пасквили в открытые окна и под ворота, а ночью расклеивать их на углах улиц. Вместе с тем в Ксавере росло чувство горячей благодарности к бабушке. Какой хороший совет она ей дала! Велика ли жертва — заставить молчать в своей душе всего одну струну и повелеть единственно затаившемуся в ней образу никогда уже не возникать, когда вокруг нее звучит музыка, мелькает много совсем иных картин, ярких, приманчивых? Она полагала, что нелегко будет забыть то, о чем они вместе вот уже столько месяцев мечтали, а вышло все так просто! Она отказалась от пожизненного союза с одним мужчиной, от его изменчивой любви и, сделавшись повелительницей всех, цепям супружества предпочла венец королевы колокольчиков.
