— Не устояла я, — выдохнула сквозь ладони жена.

— Чего-о? — переспросил он.

— Не устояла, — повторила она, отнимая ладони от лица, глянула на него снизу и тут же соскочила глазами, уперла их в пол. — Будто не я была. Пристал как банный лист, об одном уж и думала — освободиться скорее. Ты там мать хоронишь, а он тут ко мне… Отделаться уж от него скорее хотелось. Чтобы с глаз сгинул…

— Облегчила себя, значит…

Жена молчала, сидя перед ним, глаза у нее были мокры.

— Сама снимала с себя, да?!

Жена вздрогнула, снова закрыла лицо руками, словно бы можно было спрятаться так, но нельзя было спрятаться, и она крепко провела ладонями по щекам, вытирая слезы, и отняла их от лица.

— Отделаться от него хотелось… — сказала она. — Невмоготу было.

Не призналась, да и как признаешься в таком, а и без признания все ясно стало. Как ответила.

Ладно хоть, то хорошо еще, что одно это место, где прижал ее, не домом оказалось, — тогда хоть пали его. Клубом ее оказалось. Дождался, когда все разойдутся после сеанса, достала ключи закрывать, — отобрал, запер изнутри и не выпускал…

— И что, много это он тебя раз так-то прижимал? — последнее, кажется, что спросил тогда Прохор.

— Больше нет, — сказала она. — Ты воротился, может, тебя увидел, может, к Томке стал ладиться, больше не приставал.

Может, его и увидел, а только в лицо не запомнил. Иначе бы не стал при нем… А скорее-то всего, съел, что хотел, да на второй раз аппетит не разыгрался.

А, нет, вон он что последнее тогда спросил у жены:

— А если б он снова так начал? Снова б как хвост. По проторенной-то дорожке легче ходить.

И снова жена молчала, не отвечала долго, потом, наконец, ответила:

— Так ведь ты ж приехал. Я бы, чуть что, тебе…

Ага, ему она. Под защиту бы. После того, как… Потом, вспоминая, как у него самого-то с нею все вышло, Прохор увидел: а и в самом деле, слабая она на напор. Бегали всем культпросветучилищем к ним в часть на танцы, сами ходили к ним в увольнения на всякие вечера, и чем она ему понравилась, что повлекло к ней — очень была покладистая, никогда поперек особо, как ты, так и она, ну будто рука в варежке, так с нею себя чувствовал. И видно, на крепости ее это тоже сказывалось, такая натура ее, — другие ребят сколько за нос водили, да так ребята ничего и не получили, а она ему на четвертое, на пятое ли свидание уступила. И тоже ведь напором взял ее, им, и только…

Ту зиму Прохор дома почти не жил. Как раз открыли новый мастерский участок, далеко от поселка, два с половиной часа езды, и, чтобы не возить людей туда-обратно каждый день, не тратить время, поставили там вагончики для жилья, устроили душевую, красный уголок — в понедельник утром привезли, в пятницу вечером увезли. Вахтовый метод называется. Прохор не стоял в списке на работу там, сам же летом, когда те списки составлялись, и отбоярился, тут напросился. И не ездил домой в субботы-воскресенья, оставался в вахтовом поселке добровольным сторожем, и тоска брала в эти субботы-воскресенья, телевизор телевизором, да ведь не будешь перед ним с утра до ночи сидеть, а и домой ехать — как жилы из себя тянуть было. Но все же наезжал, конечно, и в эти-то вот наезды стал бить жену, бил — и все было мало, не утолял себя. Оттого, может, что знал: не расцепиться, так это и нести с собой. Каб не Витька. А так не расцепиться, как расцепишься?

Тогда лишь стало полегче, когда согрешил. Повариха на вахте не старая еще, но к сорока годам уже подбиралось, пришлая, как тот Крутобоков, бойкая бабенка, крепко, видно, помяло ее жизнью, если занесло сюда на сходе четвертого-то десятка. И тоже начала оставаться на субботы-воскресенья. «А мне чего! Что там в общежитии, что здесь». Нарочно, может, и стала оставаться. Никакой сладости от нее не увидел, как желчь пил. Но полегче стало, это да. Правда, заметил за собой: поугрюмел, как сыч сделался — ничего не смешно, ничего не обрадует, не развеселит, будто тот камень, что пал на грудь, так и лежал там, только привык к нему, притерпелся, научился ходить с ним.

А Крутобокова выжил из поселка — не больше месяца прошло со столовского застолья. Сказал ему раз убирать ноги подобру-поздорову — тот как не понял, посмеялся даже; другого раза говорить не стал — положил листвяк ровно перед его трактором, когда он с хлыстами шел, еле тот на тормоза встал. Вскочил, матом начал, а увидел его — и заткнулся. Понял. «Третий раз предупреждать не буду. — В Прохоре как звенело все, и знал: как скажет, так и сделает. — Прямо на тебя угодит». Тогда тот и испугался. Проняло его. По губам его, что тряслись, увидел: проняло.

А сруб для погреба, что начал ладить как раз в ту пору, чтобы постоял он зиму, подсох, подсел, собранные его семь венцов так и простояли брошено в сарае всю зиму — не притронулся к ним; после, весной, чтобы не торчал на виду, не мешался, разметал его на бревна и даже не пометил, какое откуда: а, да катится оно все к чертовой матери!..

Вечером, норовя обмануть пугавшую бессонницу, Прохор не уходил спать до самой глубокой теми. На ночь уже пошло время — все ковырялся при свете лампочки в сарае, точил затупившиеся на глине лопаты, точил топор, поколол даже, без всякой надобности, немного дрова. Яму с Витькой почти закончили, осталось выбрать самую малость на одной стороне, и можно класть сруб. Перед тем как идти в дом, сел на свое место на нижней ступеньке крыльца, достал папиросы, закурил. Было еще тепло, сухо, но воздух уже с ночной свежестью, и звезды прокалывали небо с полной ночной силой. И снова Млечный Путь перетягивал бездонный купол ясно видимым тугим поясом, запорошенным мелкою светящейся пылью.

Почудилось, одна звезда двинулась с места. Двинулась — и потерялась, едва заметная среди других, ярких и крупных, подумалось даже — может, показалось. Но нет, глаз снова поймал ее: двигалась, слабенько мерцая, донося свой свет из черного мрака космоса до земной тьмы, и теперь не поверил себе: как это она может двигаться, потом осенило: да ведь спутник!

Сидел, глядел на него, забросив голову, медленно выдыхая из легких дым, спутник, подбираясь к зениту, делался все ярче, все лучше виден, уже не пропадал, глаз уже твердо держал его, а когда отпускал, тут же и находил снова, а звезды над спутником, Млечный Путь, который он перечеркнул и пошел дальше, были величественно недвижны, все, не смущаясь его быстрым бегом по небу, оставались на своих вековых местах, век ли, тысячелетие ли — все это было для них едино, короткое мгновение в их беспредельной вечности.

А спутник снова начал бледнеть, слабеть исходящим от него светом, глаз уже снова с трудом стал угадывать его, и, когда, затянувшись в очередной раз, вновь поднял лицо к небу, — движущейся звезды на нем не было.

И тут, когда не отыскал ее, сколько ни вглядывался, и расслабил зрение, дав глазам волю глядеть куда им захочется, помни́лось вдруг, прохватило этим чувством до какого-то тонкого, вынимающего душу дрожания внутри, что уже было с ним: так сидел, глядел так на небо, — в какие-то дальние, незапамятные времена, не в детстве, нет, а словно бы в другой, незнаемой им самим, но несомненно бывшей с ним жизни.

Короткое мгновение длилось это чувство, ударило — и исчезло, дрожание перешло в дрожь, и Прохор ощутил: замерз. Секунду назад было тепло, и сразу — холодно.

Что-то неизъяснимо сладостное, восхитительное было в этом коротком мгновении памяти о себе незнаемом, хотелось вновь отыскать его в себе, нырнуть в него и длить, длить до бесконечности; Прохор, унимая дрожь, с незаполненными дымом легкими, взодрал голову кверху еще раз, но что-то случилось в нем, что-то переломилось будто, — ничего из того, только что бывшего, он не услышал в себе.

«Ну ладно, авось теперь-то уж…» — произнес Прохор про себя, как обычно после ночного курения здесь, на крыльце, имея в виду, что теперь-то уж, поди, заснет, затушил папиросу о боковинную плаху, выбросил окурыш и пошел по крыльцу наверх.

Не завклубом бы, спали бы, наверное, без задних ног до полудня. Когда наконец приехали в поселок, шел уже третий час, пока выгрузились, перетаскали все чемоданы, все ящики, все узлы в клуб, пока располагались на ночлег, перевалило и за три, а сон перебили дорожной дремотой, и засыпать стали — совеем уже рассвело. Но в девять утра в окно зала, в котором для них расставили раскладушки, сильно, с вздребезгом постучали, — как ни крепок был сон, тут же проснулись все.