Жена стала снимать со сковороды золотящиеся, в лопающихся горячих пузырьках масла сырники и складывать их на тарелку, а Гаврилов сел на табуретку к окну, через стол от жены, и сказал, усмехаясь, с угрюмостью:

— А он их не глотал, между прочим, должен тебе сообщить. Он их за ворот клал.

— Ну? — посмотрела на него жена. — А ты-то откуда знаешь?

— А кто их у тебя глотал-то? — все так же усмехаясь, спросил Гаврилов. — Не помнишь?

Жена ошалело уставилась на него — и так и зашлась в смехе.

— О-ой! — стонала она. — О-ой!.. Да ведь это ж ты был… это ж ты… ну да!..

— Жевал я их! Ну дала!.. — тоже вслед ей хохотал, не мог сдержаться Гаврилов. — Жизнь мне не дорога, что ли… Ну дала!..

— Так погоди, — сказала жена, насмеявшись. — А ты ж мне рот открывал, показывал — у тебя там полно осколков сверкало. До сих пор помню — прямо дрожь брала.

— Рот помнит, а чей рот — не помнит, — с некоторой обидой, все еще похохатывая, сказал Гаврилов. — То, Люся, конфетная фольга была. Нарвешь ее мелко, бритву за ворот, а ее в рот.

— Ну вот видишь, — сказала жена, шлепая на шкворчащую сковороду новую партию сырников. — За то я тебя и полюбила.

Дверь приоткрылась, и на кухню со смущенно-любопытствующим лицом внырнула дочь.

— Ой, а чего это вы так тут смеетесь? — склоняя голову к плечу, с хитро-неловкой улыбкой, словно застала их за каким-то недостойным делом, спросила она. Ей тоже хотелось приобщиться. И неловко было, стеснялась этого — и хотела.

— Ой, Надька, тебе не понять, — махнула рукой жена. — Давай иди руки мой, за стол садимся.

Ну и все, так на приходе дочери тот разговор и закончился, Гаврилов потом больше не поднимал его, а на другой день продал билеты тому самому своему другу Охлопкину, который теперь работал мастером в его же цехе, на другом только участке. Однако нет-нет да и всплывал он, тот разговор, в памяти, и словно бы что-то посасывало тогда в груди — нехорошо так, мозжаще, словно бы ранка там какая открывалась и подтекала гноем…

Стоял октябрь, мать писала Гаврилову из Первоуральска, что прошлое воскресенье последний раз ездили с отцом и Михаилом, старшим братом Гаврилова, на огород — теперь вся картошка выкопана… а подшефный заводской совхоз в Подмосковье все еще ковырялся в земле, с участка у Гаврилова было снято пять человек, и в субботы партком организовывал массовые выезды с оркестром и транспарантами. От одного выезда Гаврилов увильнул, а на второй угодил.

Поле, одним боком взбиравшееся на холм, а другим полого спадающее к его подошве, убегало рядками пожухлой картофельной ботвы нескончаемо далеко, на других полях, когда ехали сюда на автобусах, видели комбайны, трактора с картофелекопалками, на их долю никакой техники не досталось — копали лопатами и выгребали заматеревшие, налившиеся силой клубни из черных, темных обиталищ руками. Земля была сырая, размокшая, копалась тяжело, вывернутый ком не рассыпался, и каждый клубень приходилось выдирать из него. Часа через два после начала работы пошел дождь, мелкий, реденький, но скоро все-таки все промокли, замерзли и оставили лопаты, потянулись к обрыву забетонированной водосборной канавы у края поля, где уже кто-то разложил неизвестно из чего два костра, сбросились там по рублю и отрядили молодежь в село за согревающим. Гаврилов был рядовой, ни за что не ответственной рабочей единицей, и он наслаждался этой возможностью расслабиться, не командовать, не приказывать, а просто работать.

У костра он устроился рядом с Охлопкиным. Они объединили свои домашние припасы, прикрыли их, в ожидании гермесов из сельпо, чтобы не намокли, полиэтиленовыми пакетами, сидели, трепались о том о сем, и тут к ним пристроился Шамурин — крепкий круглоголовый мужичок с черной, в охват всего лица курчавой бородой, начальник участка из соседнего инструментального цеха. Гаврилов не был знаком с ним, а с Охлопкиным они, оказывается, были накоротке.

— А я тебя знаю, — сказал Шамурин Гаврилову сразу на «ты», когда выпили и зажевали, захрустели огурчиками, зачавкали помидорами, захлюпали фруктовой водой из горлышек. — Я на тебя давно внимание обратил — это твой ведь участок за организацию труда первое место по заводу держит?

— Мой, — с тайным, но ничем внешне не проявленным удовольствием отозвался Гаврилов.

— Во. Уважаю. Дай пять, — Шамурин потряс Гаврилову руку своей толстопалой, мясистой лапой. — Мне такие мужики нравятся. Я тоже начальник участка.

— Слышал, — кивнул Гаврилов.

— Ну, на всякий случай, — сказал Шамурин и похлопал Охлопкина по плечу: — Как думаешь, Карпов у Фишера, если б встретились, выиграл бы?

Дождь прекратился, и все потянулись обратно в поле, к оставленным стоять вонзенными в землю лопатам.

Команду шабашить дали уже около пяти. Пришли трактора с тележками, молодежь стала грузить на них раздувшиеся, наполненные мешки, а Гаврилов с Охлопкиным в ожидании автобусов снова спустились к обрыву, к горевшему здесь опять костру. Кто-то уже успел снова сбегать в магазин, собрал задним числом истраченные деньги, и снова Гаврилов хлобыстнул быстро, чтобы не задерживать очередь, ждавшую стакана, граммов сто пятьдесят.

— Нет, что ни говори, вот некоторые не любят, а есть в таких выездах своя прелесть, есть, — сказал оказавшийся рядом с ним Шамурин.

— Есть, — согласился Гаврилов. — Согласен. Собраться трудно, поднять, так сказать, себя. А выедешь — хорошо.

— Во-во, — подхватил Шамурин. — Нам, горожанам, вообще крестьянский труд полезен. И поразомнешься, и приобщишься — цену, как говорится, поймешь. Потом не будешь уже с картошки полкартошины в очистки сворачивать.

— А я вот магазинную и не покупаю, — сказал Гаврилов. — Из нее, очистишь, — половина на половину выходит. И невкусная. Я на рынке все. То на то получается. Дешевле даже. И уж жалеешь. Кожурку спускаешь — чтоб прозрачная.

В голове позванивало, лицо Шамурина видел Гаврилов как бы сквозь ток разогретого воздуха от костра, хотя костер уже затушили, — тело в усталости поддалось водке с покорной легкостью.

На дороге, вылезши из-за холма, показались автобусы.

Шамурин вдруг принялся оказывать Гаврилову всяческие мелкие знаки внимания. Когда шли к автобусам по расквашенному, расползающемуся под ногами полю, приотстав на полшага, снял у Гаврилова с ватника на спине несколько комочков засохшей земли; когда садились в автобус и Гаврилов неопасно оступился, оскользнувшись на мокрой подножке, подхватил его сзади под оба локтя и, крепко поддерживая, подсадил; следом, тоже оскользнувшись и выругавшись, вскочил сам, протиснулся в проход между сиденьями вперед Гаврилова, отыскал свободное и, встав возле него, с настойчивостью стал приглашать Гаврилова сесть вместе и посадил его у окна.

«Приятный мужик», — лениво подумал огрузший Гаврилов.

Ехали долго. Дорога была мокрая, узкое шоссе забито машинами; свечерело, пала плотная вечерняя мгла, машины включили фары.

Охлопкин жил недалеко от завода и, когда автобусы въехали на призаводскую площадь, развернулись и открыли двери, предложил зайти к нему.

— На часок, мужики, ну в самом деле! — сказал он. — Все равно уж день истрачен — ну еще часок. А то когда так вот соберешься, а у меня дома никого — жена с пацаном к матери на выходные уехала, и восемь бутылок пива в холодильнике.

Шамурин наотрез отказался, и Гаврилов тоже было отказался — его проветрило в дороге, мир был устойчив и осенне-блекл, каким он и был в действительности, — но потом вдруг ему стало жалко эти восемь бутылок пива, которые Охлопкин один не одолеет.

— А чего, Ген, — хлопнул он по плечу Шамурина. — Давай, в самом деле. Посидим.

И Шамурин неожиданно легко тут же согласился.

— А и в самом деле, — тоже сказал он.

Они поднялись к Охлопкину на восьмой этаж, в его трехкомнатную кооперативную квартиру, построенную на заработанные в полярных условиях деньги, разулись, разделись, сполоснули руки под краном и, в одних носках, вытянув перед собой гудящие ноги, расселись вокруг журнального стола в большой комнате, напротив телевизора. Охлопкин открыл каждому по бутылке, налил и сбегал к телевизору, включил его.