— Уйди! Уйди! Отпусти! — ненавистно закричала вдруг жена. — Отпусти! Из-за меня?! — И схватила его руку, впилась в нее ногтями, заскребла по ней.

Не очень-то и больно было — Прохор просто не ожидал такого и отпустил. Никогда жена на его попреки, даже когда и бил, не взвивалась, всегда повинно себя держала, всегда каялась, пригибалась, замаливала свой грех, и он привык.

— Гад! Всю душу мне надсадил! — Жена отскочила к двери, схватилась за ручку, готовая, видно, чуть что, рвануть ее, но не кричала уже в голос, а как шепотом кричала, и так-то, шепотом, выходило еще страшнее, пронимало Прохора до самой глуби. — Гад! Всю меня надорвал! Уж бросил бы, что ли! А то два года жилы мотал! И так к тебе и сяк — все не эдак! Видела то бревно твое, безрукий лучше положит. Столкнуть бы, а забоялась: ну, как ты нарочно так, почнешь потом лаять! Не буду с тобой жить больше, все, нет у меня больше души на тебя, лишь бы вот Витька выправился! Выправится — и уеду, без хлеба не останусь. В Россию поеду, там меня в любой деревне возьмут!

Прохор не сумел сказать ей ни слова. Дверь изнутри толкнулась, с сердитым любопытствующим лицом выглянула старуха санитарка, и жена повернулась резко, распахнула дверь во всю ширь и мимо старухи быстро пошла вовнутрь. Санитарка стояла, смотрела на Прохора казняще, а шаги жены простучали приемный покой насквозь, слышно было, как открылась другая дверь, захлопнулась, и осталась только старуха санитарка.

Прохор повернулся и пошел на улицу. Чего еще. Не стоять же здесь неизвестно зачем.

На улице держалась еще предутренняя прохлада, солнце на глазах лезло в небо все выше, все выше, и заметно пекло уже, но остылая земля гнала в воздух холод и пока перебарывала.

Прохор побрел, не зная куда, по какой-то асфальтовой тропке, побрел, глядя себе под самые ноги, в голове была пустота, ни одной мысли, и только мозжащее, раздавливающее чувство непонятного страха.

Тропка вильнула на тротуар, тротуар оборвался перед дорогой, Прохор поднял голову и увидел, что подошел к больничным воротам, вот они — десять ли, пятнадцать ли шагов, и там уже улица.

Он стоял в нескольких шагах от улицы и боялся выходить на нее. Билось внутри: шагнешь — и уже ничего не изменишь, не поправишь ничего, обрубишь с концом, и все так и произойдет, как прокричала ему шепотом жена. И что тогда?

Ему показалось: надо вспомнить утренний разговор с Малехиным, когда они шли вместе к конторе на автобус. Что-то тогда Малехин сказал, и он еще с ним согласился про себя: «Так», — простое что-то сказал, два слова буквально, но какая-то мудрость была в сказанном, какой-то начальный, непреложный закон существования, вспомнить его — и как опору получишь, укрепишь себя: иди со спокойным сердцем и через эту дорогу, и дальше по жизни, куда хочешь, ничего не страшно.

«Не поел — не человек, не поспал — не человек. Все остальное — дело второстепенное», — с мучительностью продралось наверх из темных глубин памяти.

«Это? — с надсадностью изумился про себя Прохор. — Это вот?!»

Да ведь какое ж так! Что сытое брюхо, что сон до отвалу… Необходимость, только! Брюхо у тебя больше-меньше, а уж сыто будет, беспокоиться нечего. И сон придет, не убежит никуда, не старик — наладится, раньше ли, позже ли. А как вот без этих тринадцати лет, вместе прожитых? Как их обрубишь да выбросишь? Разве без них ты человек? Все равно что корни они у тебя, все равно что в бревно из дерева превратишься.

Как все обернулось, как все обернулось, думал с отчаянием Прохор, стоя на краю тротуара, глядя на распахнутые ворота впереди и не чувствуя в себе сил идти туда. Как все обернулось, как все обернулось. Из правого в виноватые, да виноватее ее; так виноватее — ничем не измеришь. И хоть всю жизнь искупай теперь эту свою вину, разве искупишь?

Самолет трясло. Прищепкин открыл глаза, глянул в окно, — оказывается, уже сели, и самолет несся по взлетно-посадочной полосе.

Скорость стремительно падала, тряска прекратилась, бег самолета по бетонным плитам полосы сделался мягко-упруг, и вот винты двигателей заново шумно взревели, со звенящим свистом разрывая воздух, и скорость стала совсем пешеходной, самолет свернул с полосы на боковую дорогу и пополз по ней к аэродромному полю, к скопищу таких же, как сам, крылатых серо-белых железных чудищ, к сияющему ярко стеклом стен зданию аэровокзала.

Можно было отстегивать ремень. Ремень, свободно перекинутый через живот, ничуть и ничем не мешал, но полет кончился, посадка произведена, и отстегнутый ремень как бы означал для души, что ты уже не здесь, здесь для тебя все завершено, ты уже там, за бортом самолета, в иной, не ограниченной его тесным телом, своей собственной жизни.

Прищепкин отстегнул ремень, встал, снял сверху, с полки портфель и снова сел, поставив портфель на колени. Те, у кого есть багаж, отданный при регистрации билетов следовать с ними в специальном багажном отсеке, будут еще привязаны к самолету те двадцать, тридцать, сорок ли минут, что им придется ждать свои чемоданы, узлы, коробки в багажном отделении аэровокзала, а у него — одна ручная кладь, ничего, кроме портфеля, и он уже сейчас, даже находясь внутри самолета, свободен от него, а то есть и от той, что между двумя самолетными рейсами, командировочной, ненастоящей, не принадлежащей тебе жизни — в ней ты занимался чужими жизнями, принужден был на время свою жизнь словно бы выпарить из себя, будто ты не человек, а некая спрашивающе-выслушивающая машина. Но вот портфель на коленях, и самолет уже подруливает к самому зданию аэровокзала — и ты снова в своей жизни, и теперь, в свою очередь, эти чужие жизни начинают служить тебе, делаясь той глиной, из которой должно будет вылепить то, что сначала станет полутора десятками черканых-перечерканых рукописных страниц, потом десятком перепечатанных на машинке и наконец — отлитыми в металле столбцами, что оттиснутся черно типографскими мелкими буковками на просторном газетном листе.

Одно язвило Прищепкина в минувшей командировке: Кошечкина. Вспомнилось, с какой ехидностью спросил бригадир Кодзев: «А вас разве интересуют наши дела?» — и чувствовал, как от одного лишь воспоминания вновь становится жарко ушам. И ведь не только Кодзев, а и Лиля Глинская… А до чего унизительна была вся вторая половина дня, когда пришлось таиться от них, чтобы не нарваться ненароком еще на что-нибудь подобное, слоняться без дела по поселку, сидеть тупо на бревнах у реки, и ужасно подумать, что делал бы, как пришел бы ночевать в клуб вместе с ними, если б не эта кинопередвижка. Не удержался, позволил жизни собственной просочиться в эту командировочную жизнь, не принадлежащую тебе. И главное, ничего в душе, полная пустота — от того, что произошло там, в шалаше. Взял то, о чем не думал, получил, чего не желал, что тут может остаться. Одно, правда, осталось: искусанная комарами спина. Сколько их там в шалаше попило у него кровь! До сих пор зудит, сил нет. Да вот испорченная тенниска еще, теперь ее только выбросить.

Ладно, сказал себе Прищепкин, идя по проходу за чьим-то стриженным под старомодный полубокс затылком, ладно, урок на будущее. Все кончилось, забыть скорее, как и не было. На ошибках учатся, без ошибок не бывает. Не велику шишку набил себе, в конце концов.

Он вышел на трап, аэродромный, пахнущий летучей керосиновой гарью воздух овеял ему еще не отошедшее после самолетного неудобного сна мятое лицо, — и он въявь ощутил, как хороша жизнь, как прочно влито в нее его тело, как он молод и полон сил, и долго еще будет таким, и на многое еще достанет сил.

На площади перед аэровокзалом паслись, воздев к проводам усы токоснимателей, троллейбусы. Ехать до редакции можно было любым номером, до дома только одним. Нынче, в самом начале весны Прищепкин получил первую свою собственную жилплощадь, комнату в коммунальной квартире с двумя соседями, день приезда — день законно командировочный, и с чистой совестью мог поехать домой, залечь отсыпаться, но его тянуло в редакцию — потолкаться там, полистать вышедшие за дни отсутствия номера, порассказывать о командировке — соскучился по своему обшарпанному, траченому временем столу, хотелось оказаться в знакомом, сделавшемся за год родным коридоре, да и поспал ведь в самолете, разогнал сон, ляжешь в постель, а еще и не уснешь.