На чем сэкономить, чтобы была переполнена радостью и восторгом жизни душа? Куда отнести сэкономленные рубли, что купить на них? Или лучше положить на срочный вклад за три процента годовых в сберкассу?

Ирония — костыли надежды…

Далеко уведут мысли в заполночный час, когда километр за километром познаешь собственными ногами громадность Москвы? Но вдруг скрип тормозов рядом, лязг открывшейся дверцы и голос, перекрывающий звук работающего мотора: «Что, подбросить, может, по пути если?»

По пути, по пути; самосвал грохочет с бешеной скоростью по пустынным улицам, мигающим желтым огнем светофоров на перекрестках, водитель жует папиросу в зубах, нет ему до тебя никакого дела — что он затормозил возле тебя, почему позвал?

Что гадать, впрочем.

Завтра доведется нестись ночною московской улицей за баранкой другого самосвала тебе, замаячит впереди в скупом фонарном свете человеческая фигура — не поленись, притормози, открой дверцу, высунься из душного тепла кабины на свежий ночной воздух: «Что, подбросить, может, по пути если?»

Ведь как ни ряди, а Останкинская телебашня, уж два скоро десятка лет гигантской иглой прошивающая московское небо, точно что выше тянувшейся в месопотамское небо, но так и не доставшей его башни Вавилонской.

1982—1985 гг.

Время шло к концу рабочего дня. Совсем немного осталось до звонка — какие-то минуты. Ладонников, сидя за своим столом, отрываясь глазами от листа бумаги обдумать очередную формулировку в месячном отчете лаборатории, видел, что вокруг уже собираются. Вскочить затем по звонку и бежать. Не все, конечно. Есть кто не торопится, просидит еще и полчаса и час, заканчивая начатое дело, — и все это всегда одни и те же. И те, кто сейчас сорвется по звонку и понесется по лестнице сломя голову вниз, — тоже всегда одни и те же. И ничего невозможно поделать: одни будут сидеть, другие нет, одни тянут воз изо всех сил, других нужно понукать на каждом шагу, и главное, нисколько их не заботит, что о них будут думать, как отзываться о них в разговорах, они — от сих и до сих, и до остального им дела нет.

Звонок зазвенел, и сразу все сидевшие наготове рванулись к двери, на ходу кивая Ладонникову: «До свидань, Иннокен Максим… До свидань…» — мгновенно возле двери образовалась небольшая толкущаяся толпа, рассосалась. Ладонников смотрел в опустевший дверной проем, ожидая, чтобы дверь захлопнулась, и тогда снова можно будет обратиться глазами к тексту отчета, но дверь, начав закрываться, распахнулась, и из коридора в комнату с кипой висевших машинных листов у него на сгибе локтя вошел Ульянцев.

— Что, «трасса»? — поинтересовался Ладонников.

Ульянцев молча кивнул.

— А ну-ка, а ну-ка, — не удержался Ладонников и поманил его, попросил положить распечатку к себе на стол.

Года два назад он предложил для определения усталостной прочности деталей в дробилках совершенно новую методику расчетов, сейчас впервые применяли ее в обсчете реальной конструкции, но пока что результат на выходе получался совсем не тот, что можно было бы ожидать. Программисты клялись, что с программой у них все в порядке, десятежды-десять раз проверили-перепроверили, и выходило, что изъян то ли в самом методе, то ли в постановке задачи. Чтобы выяснить это, нужно было составить «трассу» — затребовать от ЭВМ промежуточные результаты решения задачи и после копаться в них, искать место, откуда решение пошло вразнос. Хотелось быстрее обнаружить это проклятое место, разгадать загадку, чтобы не висела над душой, однако две недели не могли получить машинное время, и вот сегодня наконец получили.

— Пусть пока у меня побудет, — сказал Ладонников, прижимая кипу листов у себя на столе ладонью. — До завтра. Завтра получите.

— Да Иннокентий Максимович! — засопротивлялся Ульянцев. — Это ж не ваше дело. А я бы прямо сейчас…

Он был старшим группы, формулировавшей задачу для ЭВМ, Ладонников понимал, как Ульянцеву не терпится нюхнуть «трассу», засунуть в нее скорее нос, но ему самому тоже не терпелось скорее нюхнуть ее. Ладно, если ошибка в постановке задачи, а вдруг в методе? Он был абсолютно уверен в нем, на все сто процентов, но все же холодок опасения овевал душу, не без того.

— Нет-нет, сегодня у меня побудет, — решительно пресек он пререкания Ульянцева.

Ладонников собирался просто глянуть распечатку, скользнуть по ней поверхностно взглядом — и все, удовлетворить свое любопытство и нетерпение, но увлекся, не заметил, как полез вглубь, начал листать складчатые широкие бумажные простыни, пробитые по обеим сторонам частыми круглыми дырочками, уходя все, дальше и дальше от начала, стал искать его, это место, откуда решение пошло вразнос, и ведь знал, что невозможно так вот смаху взять и отыскать, — тут теперь недели, может быть, и недели придется просидеть всей группе Ульянцева, пройти всю «трассу» от точки до точки, пропахать ее носом вдоль и поперек, но вот зацепило — и поехало; сидел, листал, знал, что впустую, а не мог оторваться… Очнулся от телефонного звонка.

Звонила жена.

— Ты что, все на работе? — изумилась она. — Да я тебе просто уж так звоню, просто не знала, что другое подумать. Тебе же у Катюхи на собрании через двадцать минут быть.

— Через двадцать? — Ладонников глянул на часы: да, семь без двадцати трех. Это надо же, полтора с лишним часа просидел как одну минутку. — Чего раньше не позвонила? — подосадовал он. — Теперь домой не успею, чтобы поесть.

Жена помолчала.

— Ну давай я, что ли, пойду тогда, — с виноватостью предложила она потом. — А ты домой тогда, у меня тут готово все.

— Нет, о тебе никакой речи. Придумаю что-нибудь. По пути перехвачу где-нибудь, — быстро сказал Ладонников. — Все, пока, не задерживай больше, побегу. Ребята дома, все нормально?

— Да, дома, все нормально, — с торопливостью проговорила жена.

— Ну все, пока.

Ладонников опустил трубку, поднялся и уложил гармошку распечатки в одну стопу. Надо же, полтора часа — как одна минута. И о собрании забыл.

На родительские собрания и к сыну, и к дочери вот уже года четыре как он ходил сам. Изредка жена, а так, как правило, он. Для авторитета. Чтобы знали: отец пошел, не мать, сам все узнает, что у них там в школе, и если что — поблажек не будет.

Никого из подчиненных в комнате уже не осталось, все ушли. Ладонников снял с гвоздика у двери ключ, закрыл ее и внизу, выходя на улицу, сдал ключ дежурному.

— Поздненько, поздненько, — улыбаясь похвально, сказал свою обычную фразу сивощетинистый старик вахтер, принимая ключ. Ладонников помнил его еще много моложе, хотя и в ту пору уже стариком. Вахтер был прежней закалки, из литейщиков в прошлом, и хорошим работником, по его понятиям, являлся тот, кто уходил с работы основательно спустя после звонка. Чем больше спустя, тем лучше.

— Да уж вот так, — обычно же ответил Ладонников, улыбаясь ему ответно.

Последнюю пору он засиживался именно до этого времени. Прежде засиживался и дольше — и до восьми, и до девяти, без всякой на то особой нужды, а просто хотелось побольше сделать, скорее результат увидеть, пощупать его, так сказать, руками, но последнюю пору приходилось довольствоваться сверх звонка этими вот полутора часами. Желудок что-то стал пошаливать. Раньше мог сутками крошки не взять в рот — и ничего, аппетит только после зверский разыгрывался, а теперь не поест, вовремя — такие рези, хоть на стену лезь. Сегодня же планировал уйти вообще в половине шестого, заскочить перед собранием домой, поужинать, — и вот на тебе: досиделся…