— Чего… что такое?

— Пожурчать, Санечка! — весело ответил ему голос Лилии Глинской. — Девушки на левую сторону, юноши на правую.

— Не командуй. Раскомандовалась. — Это, конечно, был голос стоматолога Юрия Дашниани. Он поднялся со своего места и, перешагивая через сваленные в проходе вещи, пошел к выходу, — У нас тут бригадир есть, он укажет. Может, мне на левую хочется?

— Пойдем вместе, — все так же весело сказала Лилия Глинская.

Прищепкин невольно восхитился: ну, женщина! Удержаться бы, не приударить за ней ненароком, пока тут с ними…

Он был холост, жениться еще не собирался, но в командировках у него было правило: никаких флиртов. Командировка есть командировка, это дело, в командировке нужно работать, а что тянет на флирт — так естественно, это от простой перемены местоположения тела во времени и пространстве, и нужно уметь одолевать себя.

Он сидел в самом конце автобуса и выбрался из него последним.

Ночь только начинала набирать силу, воздух еще не остыл и оставался сух. Темно шумел в вышине лес, под ногами ничего не было видно. Трещали вокруг оступающиеся шаги, раздавался какой-то шорох.

Прищепкин забыл, на какую сторону мужчинам. Он потоптался у двери и решил пойти назад, за автобус.

Здесь, судя по звуку, кто-то был.

— Место занято, — предупреждающе сказал Прищепкину из темноты мужской голос, и по тому, как сказал, он понял, что это шофер.

— За компанию, если не возражаете.

Шофер в ответ невидимо хохотнул, и Прищепкин почувствовал его совсем близко.

— Смотри, смотри, в небо смотри, над головой ровно, — заторопясь, заволновавшись, велел вдруг голос. Прищепкин, ничего не поняв, послушно взодрал голову, — ночь стояла безлунная, но полная звезд, светившихся так, как они светятся только в летнюю теплую пору: чистым, ясным мерцающим светом, без всякой колющей глаза остроты.

— Что? — спросил Прищепкин.

— Да летит, не видишь? Над головой ровно, — так же волнуясь, ответил голос.

Прищепкин увидел.

Наискось через эту полосу звездного неба над дорогой скоро бежала звезда — плыла себе невозмутимо среди стоящих, спокойных, вечных, какой-то спутник среди множества тех, что летели сейчас так же где-то в других небесных пространствах, может быть, советский «Космос», может быть, американский коммерческий или шпион, а может быть, и сам «Салют», космическая стационарная станция с работающим экипажем на борту, кто знает?

И тут Прищепкин ощутил себя маленьким, едва осознавшим себя и свое существование на этом свете мальчиком, тоже лето, только не ночь еще, а поздние, на земле совсем загустившиеся в синюю темь сумерки, со светлым по одному из краев небом, и вот из этого светлого края неба, бледная, помаргивая, временами совсем пропадая, но тут же и возникая вновь, выплывает звездочка и плывет, плывет, наливаясь все большей светящейся силой, к темному краю, а вокруг толпа, много чьих-то больших ног, и все кричат, хлопают друг друга по спинам, по плечам, и он тоже кричит, захлебываясь от непонятного восторга, а его рука в большой теплой руке — кто это был, мать, отец? То была пора, когда во всем космосе летало два ли, три ли, четыре ли спутника, и в местной газете печатались сообщения, в какое время, в какой части неба можно будет наблюдать тот или другой спутник, и, видимо, весь их рабочий поселок от мала до велика высыпал в это время на улицу посмотреть на искусственную бегущую звезду. Сколько воды утекло! Отец был тогда простым инженером, а стал главным человеком в этом поселке, и приятно сейчас, наезжая в родительский дом, знать, что отец твой здесь — царь и бог…

Спутник долетел до края звездной полосы, исчез, мелькнул еще несколько раз — видимо, между ветвями — и исчез насовсем.

— А? — спросил голос шофера. — В сотый, поди, раз вижу, а всегда, как в под дых ударяет.

— Да, — согласился Прищепкин. — Впечатляет.

— Ну, давай. Не спеши, — сказал шофер, отходя. И хохотнул: — Ночь впереди длинная. К утру доедем.

Спустя, однако, недолгое время — только, наверно, поднялся и сел на свое сиденье, — он посигналил.

Прищепкин вздрогнул: так неожидан, так громок был звук клаксона после этого зрелища несущейся в черной бездне космоса искусственной, рукотворной звезды.

Не хотелось возвращаться в автобус. Казалось, что-то важное, необходимое, только не успевшее еще отлиться в слова открылось ему, когда смотрел на проплывающий в небе спутник, какое-то мгновение — и оно должно было, наконец, отлиться в слова, сделаться ясным, понятным, даться, наконец, в руки, но для того нужно было постоять в этой ночной темени сколько-то еще.

— Костючева! Здесь? — услышал он, как начал перекличку в автобусе бригадир Александр Кодзев. Что ответили, Прищепкин не расслышал; Кодзев спросил: — Урванцев, здесь?

Теперь Прищепкин разобрал ответ:

— В наличии.

А, да, отметил он про себя, идя к двери, не забыть записывать, как выражается отоларинголог Алексей Урванцев. Ни слова в простоте, всегда с каким-нибудь отклонением.

— Пожурчали? — с невинной ласковостью осведомилась у него Лилия Глинская, когда он нашарил ногой подножку и поднялся внутрь. Она стояла тут же, у самого входа, и ее голос прозвучал прямо над ухом.

А вот это, записывай, не записывай, все равно в газете не тиснешь, с улыбкой и огорчением вместе подумал Прищепкин.

Как ответить ей, он не придумал, и промолчал.

Перешагивая вслепую через вещи в проходе, он добрался до своего места, сел, бригадир Кодзев спросил и про него, Прищепкин откликнулся, — он оказался последний, все остальные уже на месте, и шофер, закрыв дверь, тронул автобус.

На погрузочной площадке у выезда с волока, заглушив дизели, трактористы передавали по смене своих стальных коней. Говорили что-то, помогая себе руками, сменщикам — объясняли, должно быть, как работали машины, что там где барахлит, на что нужно бы обратить внимание. На дальнем конце погрузочной площадки, хрипло взревывая мотором, погрузчик, взметнув над собой железную лапу с неровно торчащими из челюсти хлыстами, мелко дергался туда-сюда — приноравливался, как ловчее уложить хлысты на лесовоз.

— Э-эй, Проха! — помаячил свободной рукой Валера Малехин. — Погоди! — Он подошел, и они двинулись по лежневке вместе. — Сколько дал нынче?

— А ты сколько, знаешь? — Прохор посмотрел на него с усмешкой. Все, навсегда, поди, въелась в Малехина его слава первого вальщика. — Мне не докладывали.

— Ну, примерно-то.

— А примерно, я тебе скажу: пятьсот кубов — не много, нет?

С минуту Малехин шел рядом молча. Прохор услышал, как замедвежел его шаг — будто пила на плече враз сделалась вдвое тяжелее.

— Знаешь, как про таких говорят? — сказал наконец, Малехин.

— Ну? — спросил Прохор, не чувствуя подвоха.

— Дурак и не лечится. К нему с душой, а он с клешней.

— С клешней?! А ты со своим манером…

Прохор начал и осекся. Чего он, Малехин, со своим манером?.. Может быть, и в самом деле он ничего. Вовсе не держит в себе того значительного да крупного, которого все видят в нем, а если и держит — просто не от ума это, не волен над собой, вот и выходит так. И, как сам не понимает ничего толком в Малехине, так и Малехин в нем. Поди, и хорошо, что не понимают. Своя боль — всегда своя, другому не передашь, кто и поймет если — до дна не донырнет.

— Ну, вот приедут врачи, схожу, — сказал он Малехину примирительно. — Советовал ты — послушаюсь. Авось вылечат.

— Твое дело, — коротко отозвался Малехин. Видно, обиделся.

Прохор хотел сказать что-нибудь еще замирительное, но, как молния пыхнула и осветила, вспомнилось вдруг: ведь и Малехин сидел тогда среди других в столовой, поворотился, глянул вместе со всеми в окно… и замирительное, что уже толклось в голове, готовое вылиться, будто усочилось куда-то, было — и нет, исчезло.

Так и шли молча до самого гаража, молча устраивали на ночевку пилы и молча шли после к стоявшему уже в ожидании автобусу.