— Ага. Ну, спокойной ночи, — разулыбавшись ответно, еще раз сказал сын, и дверь за ним плотно вошла в косяк.

Славные вроде у меня дети, счастливо и умиротворенно подумалось Ладонникову.

— А Катюха спит уже? — спросил он жену.

— Давно уже. Валерка не лег — какую-то передачу по телевизору смотрел.

«Нет, никак невозможно против, никак. А за — полная бессмыслица, полная, полнейшая, ничем не помочь, так что…» — Ладонникову вспомнилась эта страшная, вне предела человеческого терпения боль, стотонным грузом плющившая грудную клетку, ни в какое сравнение не шедшая с той, что проняла вместе с желудочной, когда вышел от Тимофеева, и от одного лишь воспоминания о ней ему сделалось жутко. Та, принесенная с собой с работы, весь вечер тихонько корябалась в груди, однако совсем тихонько, едва заметно, порою даже и исчезая. Играли после ужина всей семьей в «чепуху», передавая по столу друг другу специально нарезанные узкими тетрадные листки, писали в них, подворачивали край, закрывая написанное, раскручивали завертыши, в которые превращались листки, читали, что получилось, — и смеялся от души, протрясло всего, но никак внутри ничего не отозвалось, не ворохнулось по-новому. А пошел в прихожую собираться на прогулку, нагнулся завязать шнурки — и не смог распрямиться.

— Завтра с утра к врачу, пусть электрокардиограмму сделают, — сказала жена. — И без кардиограммы не уходи, обязательно, чтобы завтра же.

— Давай попробую лечь, помоги, — не ответив ей, через паузу попросил Ладонников.

Жена торопливо перебежала через комнату, придерживая Ладонникову голову, вытащила из-под него одну подушку, другую и осторожно опустила его вниз. «Ну, что?» — тревожно спрашивали ее глаза над ним.

Ладонников помолчал, прислушиваясь к себе. Никаких неприятных ощущений внутри не появлялось.

— Все нормально, — сказал он.

Назавтра с утра он пошел в поликлинику. Участковый врач принимала во второй половине дня, он добился приема у дежурной, дежурная направила его на кардиограмму, и на кардиограмме обнаружился какой-то новый зубец, которого не имелось на предыдущей.

Дежурная, когда прочитала в карточке заключение кардиолога, сделалась как шелковая. До того она не хотела даже принимать Ладонникова, передавая ему через выходившую в коридор медсестру, чтобы он ждал свою участковую, теперь она сказала, что не нужно вообще было приходить в поликлинику, нужно было вызвать врача на дом, и на дом бы приехали с аппаратом, ладно, что сейчас это все неврозоподобного, видимо, характера, но могло быть и хуже, и впредь он должен это иметь в виду.

Домой Ладонников возвращался с бюллетенем на пять дней и лекарствами в карманах.

Телефон зазвонил, он только переступил порог, не успел еще закрыть дверь. Трубку сняла подскочившая Катюха, поздоровалась, послушала и протянула Ладонникову:

— Тебя. Не мама. Дяденька.

Ладонников думал, кто-нибудь из лаборатории — узнать, что в поликлинике, — но это звонил Боголюбов.

— Да, Олег Глебович, слушаю вас, — сказал Ладонников, прекрасно понимая, почему звонит Боголюбов, но не лезть же с объяснениями, с извинениями, со всем прочим, пока ни о чем не спрошено, потому и сказал вот так, словно бы у самого совершенно ничего не имелось для Боголюбова.

— Что с вами такое, Иннокентий Максимович? — спросил Боголюбов. — Сердце, мне передали?

— Да, стенокардия, — сказал Ладонников.

— И что, здорово прихватило?

— Здорово.

Боголюбов в трубке помолчал.

— И значит, на совещании у Тимофеева… — наконец произнес он с запинкой, — что, не сможете быть? Или сможете?

— Нет, не смогу. — Ладонников нарочно говорил коротко, чтобы Боголюбов по одной уже его речи понял бы, что он, Ладонников, не союзник ему, ни в каком виде, и решение окончательное и бесповоротное.

Боголюбов какое-то время снова молчал.

— Зарежет мне Тимофеев все это дело к чертовой матери, — сказал он потом — будто пожаловался.

«Безусловно», — ответилось в Ладонникове.

Но вслух он не произнес ничего.

Боголюбов в трубке помолчал-помолчал еще и проговорил:

— Ну, ладно тогда, Иннокентий Максимович. Всего доброго. Поправляйтесь.

— Да, спасибо, — по-прежнему коротко отозвался Ладонников.

Он положил трубку и с минуту стоял над телефоном, не двигаясь. На душе было пакостно. Не оттого, что ему трудно дался толькошний разговор — да нет, без всякой трудности, — а оттого, что вчера утром, еще до разговора с Ульянцевым на производственной гимнастике, позвонил Боголюбову, высказал свое мнение и пообещал, возникнет такая необходимость, высказать его где угодно. Дал, получается, слово и вот не сдержал. Самое скверное, когда дал слово — и не сдержал. Хуже нет. Если бы вот не дал. Не дал бы — так и ничего, а вот дал и не сдержал — это ту самую свою профессиональную честь не смог соблюсти, уронил ее, и знает один — будут знать и другие.

Однако ничего уже невозможно было переменить, надо смириться, что так произошло, занять себя каким-нибудь делом, и это тягостное чувство недовольства собой рассосется — не заметишь как. В любом случае Тимофеев зарежет Боголюбову затеянное им дело. Будет он, Ладонников, там или не будет. И даже если, придя, поддержит.

— Катюха! — позвал он дочь. Дочь появилась на пороге комнаты с книгой в руках — первой каникулярной, — и Ладонников, залезши в карман, достал бумажник: — Отложи-ка чтение. Сбегай на рынок, купи зелени, салат, укроп, петрушку — все, что есть. Удивим маму: придет не обед — а на столе лето совсем.

— Па-ап!.. — просяще протянула дочь. Ей не хотелось так вот срываться и бежать, хотя рынок был совсем рядом, три минуты до него, не больше. — Такая книга интересная…

— Ничего, ничего, у тебя сейчас полно будет времени. — Ладонников забрал у нее книгу и, не закрывая, положил на столик рядом с телефоном. — Побалуем маму, раз оба дома. Она к вам бегает тут с Валеркой на обед… давай обрадуем.

Жена и в самом деле каждый день бегала с работы в обеденный перерыв домой, чтобы быть уверенной, что и Катюха уйдет в школу сытой, и Валерка, вернувшись, тоже поест, жаловалась последние несколько дней, что на рынке появилась первая, парниковая зелень, надо бы купить, начать витаминизироваться, но по дороге домой всякий раз забывает вот забежать на рынок.

— Давай, давай, ноги в руки — быстро, за одну минуту туда-сюда, — дал Ладонников дочери деньги и подтолкнул ее на кухню. — Сумку иди возьми. Порадуем маму. Рынок — твоя забота, салат сделать — я на себя беру.

Он проводил дочь, захлопнул за ней дверь и пошел в комнату переодеваться в домашнее. Дело, чтобы занять себя, было придумано, начало крутиться, он с удовольствием думал о том, как поразится жена, как будет ахать, как будет рада, и от одних уже этих мыслей делалось на душе счастливо и тепло.

Пойти вечером на родительское собрание к сыну жена Ладонникову категорически запретила и пошла сама. Вернувшись с собрания, покушалась и на обычную прогулку Ладонникова перед сном, но за целый день у Ладонникова нигде ничего ни разу не болело, и уж прогулку он отстоял.

Жена хотела было пойти вместе с ним, но он отказался:

— Да ходил же я в поликлинику сегодня. Что ты, в самом деле!

Если бы жена попробовала настаивать на своем, он бы, наверное, не пошел лучше совсем. Как бы ни слились они за прожитые годы, ни спаялись в единую плоть, а все же эти предночные прогулки, с тех пор как стал ходить на них, стали как бы его заповедником, куском его жизни, принадлежащим ему лишь и никому больше. В эти прогулки часто вспоминалось детство, умершие отец с матерью, годы студенческой жизни, когда жизнь чудилась постоянным открытием все новых и новых дверец с притаившимися за ними все новыми и новыми тайнами, а не хомутом каждодневных забот и дел, — нет, доступа в эту закрытую зону, кроме него самого, не могло быть больше ни для кого.

Дни удлинялись на глазах: вышел в то же время, что и обычно, а полоса заката в стороне трамвайной линии много выше поднималась над горизонтом, чем даже еще позавчера. Воздух уже очистился от дневной грязи, был свеж, чист, прозрачен, и Ладонников шел, вбирал его в себя, смакуя каждый вдох.