Он загреб веслами в разные стороны, течение противилось, он загреб, быстро пронеся весла в воздухе, еще раз, и лодка развернулась. И сразу ощутилось, что такое против течения: греб, налегая на весла, изо всей силы, а казалось, кто-то снизу держит лодку за киль, не пускает, и приходилось, чтобы весла дольше оставались в воде, чтобы гребок получался мощней, далеко откидываться назад, пригибаться низко к коленям.

Кошечкина все это время молча сидела на корме напротив, молча улыбалась чему-то своему, наклонялась порою, опускала руку в бегущую воду и с тою же улыбкой смотрела на нее. Когда Прищепкин стал разворачиваться, она сказала:

— Боитесь, нас далеко унесет от поселка?

— Боюсь, — сознался Прищепкин.

— А вам разве не хотелось бы того?

Она смотрела на него щурящимися глазами, влажно раздвинув в улыбке губы, и в Прищепкине ворохнулось странное ощущение, словно бы, сев с нею в лодку, он угодил в какой-то спеленывающе-ласковый, сильный поток, никакого отношения не имеющий к журчанию воды под килем, тот, против воли и желания, объял его и повлек с собой, и с каждой минутой несет все быстрей и быстрей, но вовсе и не хочется противиться ему. А, вот от чего в ее облике что-то кошачье, сообразил он: рисунок рта. Губы сбегали вниз от верхней складки пологими уголками, и верхняя по всей длине как бы прикрывала нижнюю.

Он не ответил ей.

Лодка мало-помалу поднималась, остались позади оба бона, остался позади и поселок, здесь, в этой части, река делала крутую излучину, миновали еще один бон, защищавший от сплавного леса сам поселок, и дома его исчезли за поворотом, с обеих сторон теперь был только лес, по берегу, на котором стоял поселок, — рослый, прямой, тугой, будто выпущенные из-под земли в небо стрелы, по другому, пологому берегу — тощий, хлипкий и частый, как трава.

Руки устали. Прищепкин взял ту из лодок, что показалась ему поменьше, но и она была довольно велика. Гребки сами собой стали реже, уже не откидывался назад во весь рост, не складывался пополам и вспотел, дыхание сделалось тяжелым, обрывистым. Однако не больно-то напрогуливаешься здесь, подумалось Прищепкину, работа, а не отдых.

— Давайте, Володя, я погребу, — сказала Кошечкина. — Вы устали.

— Нет, ничего, — выдохнул Прищепкин.

— Ну давайте же, почему нет.

Она встала, сделала, балансируя, шаг к нему, подгадала, когда он вместе с веслами откинется назад, и сделала еще шаг, оказавшись у самых его колен. У Прищепкина не осталось пространства для замаха.

— Это вам, Света, не подмосковный пруд, — сказал он, мелко подгребая веслами, чтобы не сносило. — Как я могу отдать женщине. Мне вас жалко.

— А вы не жалейте. Что вам меня жалеть, — все с тою же своей щурящейся улыбкой проговорила Кошечкина, наклоняясь, взяла его руки, лежавшие на хватках весел, и развела в стороны, чтобы пройти к скамейке. — Может быть, мне вовсе не хочется, чтобы вы жалели меня…

Перед лицом у Прищепкина оказались ее ноги, округло облепленные выше колен сарафаном, они переступили, и совсем возле лица прошло ее бедро — она садилась на скамейку.

— Подвиньтесь же, — попросила она.

Прищепкин почувствовал: тот объявший его, несущий в себе поток вынес на стремнину, можно без всякого усилия вынырнуть из него и выплыть, но и не хотелось этого, хотелось побыть в нем подольше.

Он подвинулся к краю, она села, туго вжавшись своим бедром в его, и стала отбирать у Прищепкина весла:

— Ну, давайте. Давайте, давайте. Ну что же вы. Давайте.

Пальцы ее перебирали его пальцы, пытаясь разжать их, щекой Прищепкин ощущал тепло ее щеки совсем рядом, повернулся, и она тут же повернулась к нему, и он увидел, как она, улыбаясь, тянется к нему приоткрытыми губами своего кошачьего рта. Не надо, от лукавого, ни к чему, подумалось ему, и отпустил весла, и почувствовал, как она тоже перестала отбирать их, обнял ее и вслед тотчас же ощутил ее руки у себя на плечах, и губы нашли ее приоткрытые губы.

— О-ох, истомил! — с протяжностью, с порхающим быстрым смешком проговорила она, когда далась отпустить себя. — Суровый какой, как истомил!..

Лодку развернуло, брошенные весла прижало к бортам, и течение несло ее в излучину, на бон, должен был скоро открыться поселок.

— Ладно, будь по твоему, греби сам, я разрешаю, — сказала Кошечкина, переходя обратно на корму. — Давай еще немного, и пристань к берегу, погуляем. Интересно, что это за берег.

Прищепкин втащил нос лодки на траву, повернулся — она тут же, сощуривая глаза, ожидающе развела руки в стороны для объятия, он ступил к ней, и, взяв его голову в ладони, проводя щеками, носом, лбом, подбородком по его губам, она все повторяла с тем быстрым порхающим смешком:

— Ох как истомил, ох как истомил!..

А, бог с ним, решил Прищепкин, полностью отдавая себя на волю увлекающему с собой потоку. Это не тот случай, тут никаких ни к чему усилий, все помимо его участия, ни грамма его энергии, делу никак это повредить не может, и вполне даже разумно не держать себя, отпустить вожжи. Пусть несет, куда вынесет.

— Пойдем пройдемся? — предложила. Кошечкина.

— Да куда здесь пройдешься? — сказал он. — Джунгли какие-то, болото.

— А мы немного совсем. Что ж нам на берегу здесь…

Она недоговорила и словно договорила, и в груди у Прищепкина от этих ее слов будто взорвался ослепительный свет. Хотя он и не боялся женщин, умел и довольно ловко знакомиться, и ухаживать после, он все-таки был еще молод да и не хотел к тому же пока жениться, и последняя, последней которой не бывает, близость случалась у него не так часто.

— Пойдем. Прогуляемся, — наклонился он к ее загорелой открытой груди и поцеловал в исток ложбинки, убегающей под сарафан.

Берег этот и в самом деле был болотистым, в большую воду его, видимо, заливало, и после вода долго не сходила, но нынешнее жаркое лето все здесь высушило: прыгали с кочки на кочку, нога срывалась — и там, между кочками тоже оказывалось упруго и сухо. Только комары донимали. Лезли на потное лицо, и приходилось все время отмахиваться от них.

Не шли вглубь и минуты. Прищепкин увидел за пляшущими хилыми стволами мощные и прямые, свернул туда, ноги ощутили подъем, кочки исчезли, земля сделалась твердой. Словно бы остров в болоте. И уж совсем неожиданно, будто знали о нем, оттого и шли сюда, стоял между двумя елями, рыже темнея пожухшей иглой лап на скатах, шалаш.

Прищепкин остановился, повернулся к идущей следом за ним Кошечкиной, и она тут же, как там, на берегу, ожидающе раскинула руки для объятия.

— Что, корреспондент, привел? — с вкрадчивым мягким смешком сказала она.

В последний рабочий день перед отпуском полагалось выставить «отпускную». Не Прохором было заведено, не ему отменять, и, выходя нынче утром из дому, взял у жены зелененькую. Он не загадывал, просто уж знал себя: поведет с резьбы — цепляйся, не цепляйся, не удержаться.

В отпуск с понедельника Юрсов отправлял вместе с Прохором еще четыре человека, и за стаканы в столовой сели чуть не всей бригадой. Тот пригласил двух, тот трех, так и набралось. В первую очередь, само собой, полагалось выставить отпускную бригадиру, но Юрсов, сколько его ни уговаривали всем отпускным скопом, отказался от угощения.

— Не, не и не зови, не, — отнял он у Прохора руку, когда тот, в поселке уже, выйдя из автобуса, стал уговаривать Юрсова еще раз. — Врачи приехали, к врачам пойду. Завтра там куча-мала будет, а я сегодня. Со старухой так своей и решили: с автобуса — и прямо туда. Ждать меня там будет.

— Всех нас там старуха ждет. А мы погодим. — У Прохора сегодня с самого утра, только взял у жены деньги на отпускную, было такое словно бы веселое, нервное дрожание внутри, и выскочило про старуху — сам не заметил как.

Юрсов обиделся. Хотя Прохор и имел в виду совсем другую старуху, ту, что на картинках с голым черепом вместо лица и косой в руках, а все же вышло, что он его, юрсовскую жену, которая вообще-то вовсе еще и не обратилась в старуху, а так, просто основательно пожилая женщина, ее назвал этой самой, костлявой.