— У тебя чего-то в последнюю пору, что ни слово, все ровно пощекотать хочешь, — сказал он Прохору. — Тебе бы не погодить, а себя в охапку да первому туда бы и двинуть.

Разговаривали у самой автобусной подножки — как сошли, так и встали, — и Валерий Малехин, спрыгивая на землю, поддакнул услышавши:

— Точно, Изот, и я ему о том же: подлечиться нужно. Так, знаешь, и бросается. Дарвин бы это увидел, теорию переменил свою. От собак бы теперь происходили.

Крепко он, видимо, был уязвлен вчерашним разговором на лесосеке. Что и разговор — полтора слова, а ишь ты! И на замирение, что тут же предложил Прохор, не пошел, и до сегодняшнего дня обиду свою доносил. Поди, еще и на всю жизнь оставит. А ты и дальше замиряйся, затесывай углы, иначе до того дойдет — хоть ножи выхватывай. Сам-то он теперь ни шагу не спятится, такой нрав. И пропади они пропадом, эти врачи, скорей бы уж сматывались. И в самом деле, слететь бы с резьбы, что ли… не поведет на то — так нарочно: тогда уж жена не станет приставать, чтобы шел к ним, проверился. И для нее же самой лучше. Не то будет приставать, не удержишься… а лучше бы без рук, без них. И так жизни никакой нет, а лишний раз руки теперь — только хуже. Тащи уж гуж, не говори, что не дюж.

— Ладно, Изот, — не стал Прохор отвечать Малехину (а и то еще помогало, удерживало не схлестнуться, что пробирало изнутри веселым ознобом, эх, видно, слететь с резьбы). — Сказал — не подумал, старуха твоя золото, не баба, не знаю, что ли. Иди. Жалко, конечно. Без тебя-то как-то… Но коль ждет.

— Ну. Договорились уж. Обещал раз, — теперь в свою очередь извинился и сам Юрсов. — Кабы не договорились. Не мне в отпуск, я и забыл, что положено. Помнил бы — не обещал ей. А уж обещал — держи слово. Пуще, чем перед кем другим, перед женой держи. Такой закон. С ней жизнь делишь.

Настоящий был мужик Юрсов, не Малехин тебе. И вон почему, оказывается: бабе своей обещал. Не потому, оказывается, что в куче-мале завтра толочься не хочет, а обещал потому что. Да не кому-кому, а бабе своей. Гляди-ка.

За столом разговор зашел об Юрсове. Кто-то пустил со смешком, вот-де, а бригадир наш на особину, не хочет с нами знаться, — и все подхватили тут же. Прохор не мешался в разговор, слушал. А и слушал не особо, больше прислушивался к себе: слетит с резьбы, не слетит? Вообще-то бы не след слетать: хорошо как двинулось дело с погребом, сейчас бы уж, на этом замахе, и закончить с ним. Вчера с Витькой почти докопали яму, немного осталось, с одного боку, нарочно и оставил — урок ему на сегодня к отцовскому приходу; вчера же, по темени уже, перетаскал к яме бревна из сарая, хотелось так: прийти после — и чтобы лежали в готовности, берись за них, складывай, подгоняй, какое откуда. Только вот это дрожание внутри… Редко когда обманывало.

Малехина, как он начал нести Юрсова почем зря, Прохор услышал где-то уже с середины.

— А че он, незаменимый? — говорил Малехин, чугунно положив руки перед собой на столе — вылито сфинкс от египетской пирамиды, зайди сзади — на табурете там львиный зад с хвостом. — Незаменимый, кто думает? Незаменимых нет. Все заменимы. И Юрсов тоже. А от коллектива откалывается. Не в первый раз, между прочим. Опуститься до нас не желает. Это как называется? Если заменить его, че, план давать не станем? Станем! Над ним десятник есть, технорук есть, они тоже о плане думают, не им одним все держится!..

Сидели вокруг, вроде как не соглашались, но и не перечили Малехину особо — как поддерживали, получалось.

Весело-нервное, дрожавшее в Прохоре, толканулось из него наружу, будто пружина выпросталась из-под прижима. Опять Валера со своим манером! Незаменимых ему не бывает! Себя, что ли, на месте Юрсова видит?

— Незаменимый незаменимому — рознь, — перебил он Малехина. — Один незаменимый — заменить себя не дает. Другой незаменимый — незачем заменять. Ясно? Вот Изот из этих. Из вторых. Незачем которых. Ясно? — И посмотрел вокруг: — Что, не так, что ли? — Мужики, как водится, когда рычаги управления, взял в руки кто один, засоглашались: «Точно! Че баять! Да зачем менять его, о том речь, че ли!» — «А зачем тогда позволяете говорить такое?» — ткнул Прохор рукой в сторону Малехина.

Если еще вчера не верил своему нюху насчет Валеры, еще сомневался, так ли, как кажется, в самом ли деле держит в себе того значительного да крупного, который все высовывается из него, вылезает, как разъевшееся брюхо над брючным ремнем, теперь уверился: все так, не обманывался. Не может забыть, как работали малыми бригадами, он вальщик, от него и тракторист зависит, и сучкорез, и помощник, свалит мало — все внакладе, бог и хозяин, значит, как хочу, так и ворочу, да еще в маяки его начальство выдвинуло, то-то сейчас тяжко в общей бригаде: такой же, как все, всё в один котел, не видно снаружи — плох ты, хорош ли, а станешь плохо работать, Юрсов тебя живо рублем подсечет, не потешишь душу.

— Ты че эт, Проха? — так вдруг и разъехавшись в улыбке лицом — прямо в два раза поперек себя шире стало, — подбирая руки со стола, уступающе, повинно заговорил Малехин. — Че ты на меня, сам будто того не знаю? Свойский разговор, любя же все. Любя только, не понимаешь, что ли? И все, между прочим, слово свое сказали, ты че на меня одного? Зуб, что ли, какой на меня имеешь?

Прохор изумился про себя. Ниче-о! Ниче-о, хитер Малехин! Сейчас еще только, полчаса назад, у автобуса, выказал, что он там из-за того поганого вчерашнего разговора держит на Прохора, не прощает ему, а тут, на народе, когда при всех ему по зубам, — мало, что снес, так еще и пополз, извиваясь: я не я и речь то не моя. Свалит он Юрсова, свалит — и не заметишь, как и не помешаешь. Втихаря все обтяпает, за спиной — видно, что сумеет. Такие, кто за спиной умеют, всегда свое берут. Чужое, точнее, что своим полагают. И все вокруг, главное, видят: чужое хапает, грабеж среди бела дня со взломом, а не закричишь, закричишь — так дураком выйдешь: у того справка с печатью — ему принадлежит.

Сказать это сейчас — тем самым дураком себя и выставить, и Прохор ничего не ответил Малехину.

— Давайте, мужики, чтобы нам хорошо отдыхалось. Робить мы и так умеем, за это не будем. А чтобы отдыхать вот…

— Голова, Проха! Мудро говоришь! Не умеем отдыхать, верно! — поддержали мужики.

— Бабы наши зато умеют! — весело, все с той же улыбкой поперек себя шире сказал Малехин, держа в руках стакан. И подмигнул Прохору: — Так, Проха?

Прохор понял: все он помнит, Малехин, из того, что тогда услышал здесь, в столовском зале два года назад. И все помнят и вспоминают о том, глядя на него, и говорят о том между собой, никто лишь никогда не напоминал ему до нынешнего раза в глаза. Может, и никогда больше не напомнят, ни разу больше не услышит такого, а только та история за ним — навсегда, навечно. И знай это. Живи с этим.

Он махом опрокинул в рот свою порцию, взял бутылку и налил еще. Ему больше не нужно было прислушиваться к себе, он чувствовал: все, сорвется.

Малехину он отвечать не стал. К лешему. Где можно затесать угол, лучше затесать.

Сидел, не торопился пьянеть, одну только порцию, когда понял, что сорвется, и пропустил не вровень, держался в общем разговоре, который после малехинского подмига зашел про баб и не сдвигался с них, не шибко говорил, но говорил, не молчал, сколько минуло времени, как сели за стол, уже не имел понятия, время, как всегда в таких случаях, будто утекло куда, исчезло, подумаешь — час прошел, а всего-то десять минут. И наоборот тоже: вроде десять минут, а на самом-то деле цельный час. Вдруг все зашумели:

— О, Изот! Бригадир! Пришел, Изот Арсеньич! А мы тут рядили: отрываешься от коллектива.

Прохор обернулся.

Изот это был, он. Стоял как раз у него за спиной и маячил рукой:

— Не, не, я по делу. Не могу, ребята, не. Пойдем-ка, выйдем на крыльцо, — положил он руку Прохору на плечо. — К тебе дело.

Прохор бежал по поселку к клубу, и в голове молотило: нет, не может быть, нет! К чему относились эти слова, он не знал. Как не знал, зачем бежит туда: ведь Юрсов сказал, что увезли уже! Но казалось почему-то: надо скорее прибежать туда, как можно скорее и чем скорее — тем лучше для Витьки.