Но чтобы вскочить назавтра по звонку будильника, выгнать крепким горячим чаем ночную одурь из тела и пойти добывать, отливать, плавить, нужно было перед этим дать душе погулять вдоволь на воле.

Виктор Витальевич, Анин отец, пришел незадолго до обговоренного времени. Встречая его, провожая затем в комнату, Лида никак не могла отогнать от себя возникшую в ней помимо воли мысль: ну, что б ему опоздать! Сознание того, что придется сейчас сидеть с Виктором Витальевичем и занимать его разговором, было ей тягостно. Никогда, даже когда он жил здесь, не было у нее контакта с ним, а с годами он вообще сделался ей не очень приятен. Ей был неприятен его довольный, преуспевающий вид, его покойно-неторопливые представительные манеры и раздражал его длиннополый черный кожаный пиджак — символ все того же преуспеяния, довольства жизнью, — в котором он неизменно всякий раз и появлялся у них.

Да если б еще это не сегодня, в другой день. А сегодня…

Но долго сидеть ей с ним не пришлось, только и перебросились парой фраз. Зазвонил в прихожей звонок, и Лида, прервавшись на полуслове, с чувством облегчения пошла открывать дверь. Однако это была вовсе не мать, как она думала. Это был незнакомый мужчина лет пятидесяти, с цветами в руках, с бумажным пакетом, из которого краснобоко глядели яблоки, во внутреннем кармане плаща у него угадывалась бутылка. И весь он, называясь ей, объясняясь, так и топорщился от смущения и скованности.

— Ну что ж, проходите, подождите, — предложила Лида.

Мужчина отдал ей и цветы и пакет, достал из кармана и отдал бутылку, которая оказалась коньяком, Лида, прижимая все это к груди, дождалась, когда он разденется, и повела его в комнату.

— Вот вам и компания, Виктор Витальевич, — сказала она, входя.

— Очень приятно, Евгений Анатольевич, — с торопливостью представился из-за ее плеча пришедший мужчина.

Виктор Витальевич разглядывал Евгения Анатольевича с нескрываемым интересом.

— Виктор Витальевич, — не сразу назвался он. И глянул на отягощенные Лидины руки. — Что, к Нине?

— К-к… Нине… Елизаровне, — ответил вместо Лиды Евгений Анатольевич. Но по тому, как он заикался, видно было, что признание это далось ему весьма нелегко.

Лида поставила коньяк на стол и, все так же прижимая пакет с яблоками и цветы к груди, пошла из комнаты.

— Цветы я сейчас в вазу поставлю, — объяснила она на ходу Евгению Анатольевичу.

— Да, пожалуйста… да… — покивал он, но было похоже, что он не вполне понимает, о чем речь.

Лида ушла, оставив их вдвоем, и Евгений Анатольевич тут же подался к Виктору Витальевичу, спросил запинаясь:

— А вы, я прошу прощения… вы тоже… к Нине… Елизаровне?

— Тоже, — кивнул Виктор Витальевич. В интонации его было нечто усмешливо-снисходительное.

— Вы… вы… — Евгений Анатольевич с великим трудом заставлял язык повиноваться ему, — вы с нею договаривались?

— Договаривался. — Сказав это, Виктор Витальевич с минуту молчал, наслаждаясь растерянным видом Евгения Анатольевича. И наконец объяснился: — Помилуй бог, я к ней имею лишь то отношение, что я Анин отец.

— А-анин? — смысл произнесенных Виктором Витальевичем слов доходил до Евгения Анатольевича бесконечно долго. И наконец дошел, — А, это, значит, той, другой… Той, что помладше?

— Так, голубчик Евгений Александрыч, так, — подтвердил Виктор Витальевич.

— Анатольевич, — поправил Евгений Анатольевич.

— Анатольич, простите. А посему, — Виктор Витальевич улыбнулся, — я вам не соперник. Вы, судя по всему, недавно с Ниной знакомы? — кивнул он на бутылку коньяка на столе.

— Вы правы. Недавно, — с сухостью отозвался Евгений Анатольевич.

— Но она, наверно, произвела на вас неизгладимое впечатление?

— Вы это с иронией? Это ни к чему. — Сухость тона у Евгения Анатольевича перешла в некоторую горячность. — У вас там есть что-то свое, давнее… мало ли что. Меня это не касается, ни к чему это. Да, произвела. Очень сильное.

— Это вы не иначе в музее ее увидели?

— Да, именно в музее, — сказал Евгений Анатольевич. — А что?

— Да нет, что… Нина, она тот самый как раз тип вполне, как говорится, эмансипированной женщины… так что где ей и производить впечатление, как не на работе. Женщина, обретшая счастье! — Виктор Витальевич не смог удержать в себе усмешки, и она вырвалась наружу этими последними словами, произнесенными им как некий лозунг.

Ирония его слов была несомненна, и Евгений Анатольевич вспыхнул что хворост.

— Я прошу прощения, Виктор Витальевич, — проговорил он уже совсем с горячностью, — но вы затрагиваете такую тему…

Высказать свою мысль, однако, ему не удалось — вошла Лида. В руках у нее была ваза с цветами и ваза с яблоками. Она поставила и ту и другую на стол, подумала и перенесла бутылку коньяка с прежнего места на новое — между вазами, — чтобы та не так бросалась в глаза.

— Нашли общую тему? — посмотрела она по очереди на обоих мужчин. — Я очень рада. — И сказала уже одному Виктору Витальевичу: — Я тогда оставлю вас. Пойду с бабушкой посижу.

Она хотела уйти, но Виктор Витальевич не дал ей.

— А что ты там у бабушки будешь делать?

— Я книгу ей читаю.

— Какую же, любопытно?

— «Принца и нищего» Марка Твена.

Виктор Витальевич расхохотался. Его распирала веселость, рожденная видом Евгения Анатольевича и разговором с ним, распирала и просила выхода, и вот он нашел возможность дать ей волю.

— «Принца и нищего»? Скажите на милость! Что малому, то и старому… — Он нахохотался и, понизив голос, указал глазами на Евгения Анатольевича: — Это кто такой?

— Не знаю. Первый раз вижу, — ответила Лида, тоже невольно понижая голос, чтобы не быть услышанной Евгением Анатольевичем. Конечно, он понимал, что шепчутся о нем, но одно дело — понимать, другое — услышать, когда при тебе говорят о тебе: «Первый раз вижу».

— Хм. Поня-атно, — протянул Виктор Витальевич. И через недолгую паузу проговорил во весь голос: — Да, Лидочка! Имел ведь вчера удовольствие видеть твоего отца в сдаче спектакля. Ты была, конечно?

— Конечно.

— Какой он блестящий актер. Какой блестящий! Все на нем, весь спектакль! Убери его — и провал. Вот мнение рядового, так сказать, зрителя. Интересно ему — можешь передать.

— Хорошо, — коротко отозвалась Лида.

Она подождала мгновение — не скажет ли Виктор Витальевич что-то еще, но он, видимо, исчерпался, и она, не добавив больше к своему ответу ни слова, поторопилась скрыться в бабушкиной комнате.

Мужчины снова оказались наедине друг с другом.

— М-да. Блестящий, — повторил в пространство Виктор Витальевич и повернулся к Евгению Анатольевичу. — А знаете ли, голубчик Евгений Александрыч… то есть Анатольич, простите, — возобновил он прежний их разговор, прерванный появлением Лиды. — Знаете ли, я вам должен сказать, что раньше, до всей этой так называемой эмансипации, женщине жилось лучше. Счастливей. Женщина — это ведь профессия. И мужчина — профессия. Две разные профессии. Мужчина остался мужчиной, а женщина стала… — он запнулся, подыскивая слово, и засмеялся, — чем-то вроде гермафродита. И мужские функции на нее возложили, и женские при ней оставили. Так что, голубчик Евгений Алекса… Анатольич, простите… женщина сама больше всего и страдает от нынешнего положения вещей. Выигрыш на копейку, а проигрыш на рубль, уж не меньше. Поверьте мне как адвокату, уж я такого нагляделся…

— А, вы адвокат! — перебил его Евгений Анатольевич, не в силах больше обуздывать себя и молчать, — Юрист, значит. Но если вы юрист, как же вы можете утверждать такое: что лучше жилось. Паспорта своего женщина не имела! Захотела от мужа уйти, невмоготу с ним, — никак, если муж ей того не позволит! Разве не рабство? Чистейшее рабство. А крестьянская женщина? Куда ей, если без мужа? По миру, считайте. Такой крестьянский труд был, что женщине без мужчины — просто невозможно.

Виктор Витальевич по свойственной ему привычке похмыкал.