Начала Аня чуть повышенным тоном, но пока говорила, все распалялась и распалялась и кончила уже совсем криком.

Она умолкла, выкричавшись, и наступило молчание. Прервала это молчание Марина.

— Разве, Аня, дело в работе? — проговорила она резко. — Лида не это имела в виду.

Лида как бы очнулась от звука Марининого голоса. Подошла к дивану, села подле Ани с другой стороны и положила ей руку на голову.

— Я была, как ты, а тебе было всего шесть… — сказала она с неожиданной мягкостью и нежностью. — Ты такой прелестной девочкой была. Я за тобой ходила в детский сад, и мы с тобой шли потом домой… И моя рука до сих пор помнит твою руку в ней…

— Лида! Лидуня! — со всхлипом бросилась к Лиде на грудь Аня. — Милая моя!.. Так хочется быть счастливой! Так хочется! Милая! Ну, почему, почему?!

Ее трясли рыдания, и каждое сказанное слово давалось ей с великим трудом.

— Что «почему»? — со счастливой улыбкой спросила Лида.

— Почему никак, никак… хочешь и не можешь… невозможно понять, что оно!

Едва ли Ане нужен был сейчас ответ, и Лида, гладя ее по голове, не ответила.

На журнальном столе зазвонил телефон.

— Ой! — вспомнила Лида. И посмотрела на Марину: — Андрей приходил?

— Приходил… — с непонятной интонацией отозвалась Марина.

— И уже ушел?

— Время у него было очень ограничено.

— А-а… — погасшим голосом протянула Лида. К телефону как хозяйке следовало подойти ей, и она осторожным движением отстранила Аню от себя и поднялась. — Алле! — сняла она трубку.

— Я забыла сказать: тебе отец звонил, — вставила Марина.

Лида кивнула ей, что услышала. И сказала в трубку:

— Здравствуй, папа. Передали, да. Что узнали — не говорили, нет. — Она послушала отца и улыбнулась. Разговор с ним мало-помалу оживлял ее. — Ну что ж! Почему бы ей тебя и не узнать? Твой голос, наверно, пол-Советского Союза узнало бы. — И теперь не улыбнулась, а уже засмеялась: — Ой, а ты тщеславный, пап, ой какой тщеславный!.. Ладно, я прощаю. В следующую среду, я поняла, Обязательно буду. Непременно. Можешь не сомневаться. В любом случае. До свидания, родной, — Положила трубку и объявила Марине с Аней: — Требует меня на сдачу их нового спектакля. — В голосе ее билось счастье.

— В среду? — спросила Марина. — Но ведь вы же во вторник уезжаете с Палычем.

Лида развела руками.

— Придется менять билеты. Я не могу не пойти. Я у него на этих сдачах как амулет, Не будет меня — он провалится. Он верит в это.

— Но ведь это бред. При чем здесь ты? И потом он такой актер…

Аня перебила Марину:

— Да она сама в это верит. Она с семи лет, еще до моего рождения, на эти сдачи ходит. Когда он еще «кушать подано» говорил и больше ничего.

— Два дня своего счастья теряешь… — сказала Марина Лиде с тою же непонятной интонацией, как тогда, когда сообщала ей, что Андрей был и ушел.

Лида не поняла этой ее интонации.

— Мариночка! Ну зачем ты?

— Маме не говори ничего, — попросила Лиду с дивана Аня. Она уже успокоилась, отмякла, слезы у нее высохли. — А то поднимет хай — выше крыши.

— Аня! — голосом укорила ее Лида. — Я прошу тебя, не употребляй таких слов.

— Ну, не говори, ладно? — уступая сестре, снова попросила Аня.

Лида подошла к ней и с нежностью вновь положила руку ей на голову.

— Ладно, ладно… — И повернулась к столу. — Кофе здесь, по-моему, уже вроде пережитка. Пора и за ужин.

— Ой! — вскочила с дивана Аня. — Меня сегодня научили, я вам сейчас такие бутерброды с сыром сварганю!

Она бросилась к столу, схватила кофейник, собрала чашки, чтобы отнести на кухню, переступила ногами, разворачиваясь, и запнулась о раковину, и со всего маху упала. Чашки веером вылетели у нее из рук и звонко, одна за другой, раскололись на десятки осколков, кофейник ударился с глухим звяком, крышка с него соскочила, и кофе выплеснулся на пол длинным черным языком.

Лида с Мариной кинулись к Ане и подняли ее.

— Не ушиблась? — испуганно спросила Лида.

— Ушиблась, конечно! — Аня недовольно высвободилась из их рук. — Что эту проклятую раковину не поставили? — посмотрела она на сестру. — Ты же вызывала слесаря. — Подняла кофейник, подобрала самые крупные осколки, перешагнула через кофейную лужу и заковыляла к двери. — Покажу я этой Светке, покажу… — на ходу со злостью проговорила она. — Будет знать у меня.

— Аня! Неужели ты не поняла ничего?! — с отчаянием воскликнула Лида.

Аня не ответила ей.

Дорожный час пик был уже на исходе. Уже не закруживались толпы у воронок метро, уже потоки машин утратили свою недавнюю рычащую монолитность и катили не единой, спрессованной лавиной, борт в борт, бампер в бампер, а отдельными — красными, зелеными, голубыми, бежевыми, черными, белыми — автомобилями, внутри которых можно было теперь различить и темные силуэты людей. Уже автобусы и троллейбусы отходили от остановок не накрененными от перегрузки на правый бок, и промежутки между ними стали делаться все длиннее и длиннее.

Начинался час пик в местах зрелищ и увеселений. Ярко освещенные, по-праздничному иллюминированные подъезды театров, вобрав в себя счастливых обладателей билетов, опустели; распахнули занавесы, оживив себя движениями и речью актеров, сцены. Кассы кинотеатров заканчивали продавать оставленную чуть не до самого начала сеанса броню, заставляли свои оконца картонными и фанерными табличками с написанными по трафарету словами «Билетов нет»; гас в залах огонь, тьму их прорубал, устремясь к экрану из-под потолка, пучок туманного света, и, как в театрах сцена — живыми людьми, так здесь, в этой тьме, белая пластмасса экрана оживала тенями живых людей, их обманчиво трехмерной жизнью на куске пространства, имеющем два измерения. Языки очередей остались лишь у входов в рестораны и кафе, за стеклянными и массивно-дубовыми дверями которых стояли в величественно-неприступных позах швейцары, а внутри многоголосо гудели залы, звякали вилки, ножи, звенела посуда и сновали между столиками официанты с лихо вскинутыми на одной руке подносами. На маленьких эстрадах в каком-нибудь неудобном конце зала настраивал инструменты оркестрик человек из пяти-шести и в положенный час накрывал зал оглушающе-тяжелым звуковым шквалом.

Магазины доторговывали завезенными продуктами. Доставались из холодильных камер запакованные в хрустящую бумагу последние кубы масла, разрезались капроновым шнуром с двумя деревянными ручками на концах желтоватые колеса сыров — тоже последние, «Люба, колбасу больше не выбивай!» — кричали кассиру поверх голов покупателей продавцы, а уборщицы в молочных отделах принимались уже подтирать полы, залитые молоком из прорвавшихся пакетов.

Москва окуналась в предночную, вечернюю пору. День был прожит и закончен. Ночь уже была близка, но еще не наступила. Днем люди делили свою жизнь с другими людьми, с которыми судьба свела их волей отдела кадров и вышестоящего начальства, вечером, как пчелы в родной улей, они возвращались к тем, с кем их связывала кровь или свободное избранничество, впрочем, не менее, может быть, слепое, чем воля отдела кадров, — это носили людей из стороны в сторону намертво сработанные самою природой качели жизни; и чтобы жизнь шла, чтобы длилась, не останавливалась, было необходимо, взлетев в верхнюю, «мертвую» точку, толкнуть качели, пойти в обратную сторону и оказаться в другой «мертвой» точке…

Юпитеры жарко хлестали из подпотолочной выси ярким светом, стрекотал, перематывая целлулоидную ленту с одной бобины на другую, кинопроектор, гнал при помощи радиотехники грохочущую звуковую волну небольшой оркестрик, — и чтобы юпитеры светили, нужно было их прежде сделать, и нужно было сделать кинопроектор и грохочущие динамики. И все прочее нужно было сделать: соткать занавес, сколотить сцену, склеить кресла, возвести стены, поставить крышу, собрать проектор, собрать динамик. А до того, как соткать, возвести, собрать, нужно было вырастить, добыть, выплавить, отлить, обточить…