— Ну давайте, звоните, и сговоримся, когда нам обоим удобно. До свидания, — попрощался Ладонников и, не ожидая ответного прощания, положил трубку.

Странный звонок, во всех смыслах странный. Если бы еще ему Ульянцев позвонил тот же самый или кто другой из лаборатории, ну, из непосредственного начальства кто-то, что-то там срочное вспомнилось из текущего и чтоб не забыть, — одно дело, а когда вот так, со стороны да непонятно с чем… ведь есть же определенные правила рабочих отношений, не просто так они возникли, за ними опыт старших товарищей, замначальника бюро — положение ответственное, должен понимать, чувствовать должен такие вещи.

Ладонников закрыл до упора замок на входной двери, замкнул ее на цепочку, выключил бра над телефоном и, открыв дверь в большую комнату, на цыпочках прошел через нее. Близкие уличные фонари наполняли комнату блеклым ртутным светом, Катюха спала, по кошачьи свернувшись под одеялом клубком, Валерка — вытянувшись во весь рост, выставив наружу ногу, с закинутыми за голову юношескими худыми руками. Год еще ровно — и все, на старт, внимание, марш, школа закончена, в институт нужно будет, взрослая жизнь начинается, как он в ней? Голова вроде есть на плечах.

Жена лежала в постели с зажженным ночником, читала, надев очки, заводскую многотиражку.

— Смотри, — сказала она, взглядывая на него поверх очков, и тряхнула газетой, — Скобцев ваш, начальник бюро стандартизации экскаваторов, выступает. Огромная такая статья. Кисельные реки обещает. И металлоемкость уменьшить, и трудозатраты, и производительность поднять, и долговечность увеличить.

— А! — хмыкнул Ладонников. — Обещать он мастер.

— Ну, так я и говорю, — Жена сняла очки, положила вместе с газетой на тумбочку рядом. — Что там по телефону?

— А, — снова сказал Ладонников, только теперь махнув рукой. — Рабочий какой-то вопрос, почему домой — непонятно. Я попросил завтра созвониться.

— Правильно, — поддержала жена.

Ладонников лег, и она щелкнула выключателем ночника, погасила его.

Ладонников положил ей руку на плечо, потянул легонько к себе — она повела плечом:

— Нет, давай спать, я устала.

Ладонников тут же снял руку и лег на спину, как всегда любил засыпать. В нем тоже не было никакого желания, и, кладя руку ей на плечо, он просто совершал супружеский ритуал, проявлял готовность к своим обязанностям. Прожитые восемнадцать лет, взрослеющие дети — они оба больше уже отцом с матерью были, чем мужем с женой. Вполне естественно, вполне нормально, давно оба осознали это, и ни одного это уже не угнетало.

Боголюбов пришел, как договорились, после обеда.

Ладонников помнил больше фамилию, чем самого Боголюбова, — не приходилось никогда иметь с ним дела, фамилия-то на слуху, а Боголюбов ли тот человек, с которым связывала зрительная память, — не был уверен. И точно: оказывается, не с тем связывала. Казалось, Боголюбов — это высокий, видный, с печатью эдакой породистой значительности на лице, в длиннополом, хорошей выделки черном кожаном пиджаке, а это был совсем другой: и среднего роста, и в заурядном, фабричного пошива грубоватом костюме, с невыразительным, простофилистым, круглым лицом, — разведчика бы ему играть в фильме про шпионов, до самого б конца фильма ни один зритель не заподозрил его. Глаза вот только выделялись: какие-то очень живые, с весенним таким, промытым блеском.

Никакого кабинетика, пусть самого условного, у Ладонникова не имелось, стол его стоял в общей комнате, чуть, может быть, на отшибе от других, чуть-чуть полегче протискиваться к нему — и весь комфорт. И только Богомолов зашел в комнату, увидел, какая теснота и скученность, тут же, заметил Ладонников, заметался внутренне, запрыгал глазами по сторонам, удобно вести разговор, неудобно, — и, едва поздоровались, пожали друг другу руки, предложил:

— Может быть, ко мне перейдем, Иннокентий Максимович? А то у вас тут…

— Да нет, что бегать туда-сюда, присаживайтесь. — Ладонников указал на стул возле своего стола. — Рабочая наша обстановка, какая есть. Не беспокойтесь, ни нам никто не будет мешать, ни мы никому.

Говоря это, он снова отметил про себя: странное нечувствование правил рабочих отношений. У Боголюбова к нему дело, а не у него к Боголюбову, почему он должен бежать куда-то. Пусть даже и неудобная обстановка. Что ж поделать? У кого дело — тому и принимать условия, а не диктовать.

— Да, ну ага… ну давайте… ага, — пробормотал Боголюбов, опускаясь на предложенный стул. Положил на край ладонниковского стола принесенную с собой пластмассовую папку, забросил для удобства ногу на ногу и глянул на Ладонникова этими своими живыми, промытыми глазами: — Дело вот какое, Иннокентий Максимович. Я вам вчера начал по телефону… про эту историю с аттестацией. И такое у нее, понимаете, продолжение…

Продолжение было самое обычное, заурядное. Бюро разработало мероприятия, должные довести качество машины до уровня, действительно соответствующего Знаку качества, директор утвердил их приказом, а когда мероприятия стали согласовывать с различными заводскими службами, все застопорилось и уже целый год не двигалось с места. Приказ приказом, а мероприятия шли вразрез с теми указаниями и всякими другими приказами, которыми руководствовались службы, и они не подписывали документацию. Отдел металлов и отдел материально-технических нормативов не подписывали, потому что увеличилась металлоемкость, отделы главного сварщика и планово-производственный — потому что увеличивались трудозатраты, а еще не было разговора в отделе главного технолога, в отделе экономических обоснований. А уж какое там увеличение металлоемкости, какое увеличение трудозатрат — смех один! Стороннему наблюдателю ясно, что формальность все это, а вот однако же! Ни с места, и все!

Боголюбов еще говорил, Ладонников перебил его:

— Так. Ну, мне ясна ситуация, так. Только мне непонятно: я-то тут при чем? Какое все это имеет отношение ко мне?

— Ну, ведь вам очевидна вся нелепость этого сопротивления нашим мероприятиям? — не ответив на его вопрос, спросил Боголюбов. — Вроде бы борются за экономию металла, за снижение трудозатрат, а по сути-то — прогрессу мешают! Ведь если бы там на тонны счет, так ведь нет, на килограммы буквально. И трудозатраты — около двадцати нормо-часов на весь экскаватор увеличение, это мизер, две с половиной смены одного рабочего!

— Видимо, видимо… Так наверно, нелепо, — согласно покивал Ладонников. — Но только вы мне объясните; все-таки, какое это имеет отношение к моей лаборатории? Хотите, чтобы мы расчеты сделали, на каких-то других узлах металл сняли?

Боголюбов отрицательно замахал руками.

— Нет, Иннокентий Максимович, нет, помилуй бог. Что могли, мы уже сами сняли. А фундаментально все заново обсчитывать — это нереально, машина в серии, об этом и речи нет. К вашей лаборатории как таковой мой разговор — никакого отношения. К лаборатории — нет. Лично к вам. Ваш авторитет нужен. Ваш вес. Ваше слово как ученого. Вы уж меня извините, у нас с вами никаких раньше контактов, а я так сразу… но такая уж вот ситуация критическая…

Ладонников смотрел на него и думал: кто он — полный наивняк, за какого и можно принять, судя по его простофилистому лицу и этим ясно-чистым глазам, или же матерый авантюрист, ловко маскирующийся своей внешностью? И то может быть, и другое. Хотя наивняки в его годы в замы начальников бюро не выбиваются. Разве только семи пядей во лбу. А впрочем, и тут все может быть.

— Я все-таки не понимаю, — сказал он, вклиниваясь в паузу в боголюбовской речи. — Ситуация критическая у вас, я к ней не имею ни малейшего касательства, а пришли вы ко мне. Я люблю ясность, знаете. А слова про авторитет, про вес… У Тимофеева — вот у кого вес и авторитет. Его и нужно привлекать, раз вы с Мишиным на своем уровне не можете вопрос решить.

Тимофеев был главным конструктором, Мишин — начальником Боголюбова, у него, у Мишина, ходил Боголюбов в замах, вот уж с кем-кем, а с Мишиным-то Ладонников прекрасно был знаком, чертову уйму работы вместе провернули, пуд соли верный вместе вычерпали, и, помянув его сейчас, Ладонников так вот заглазно как бы укорил его: есть если действительно какая-то нужда в нем, сам бы и подошел, кому и подходить, как не самому.