— Первые больные! — пробурчал Дашниани, перекладывало, с одного бока на другой. — Совесть у них есть?
— Чего, обалдели, что ли? — подала голос с другой половины зала Кошечкина, — там, за загородкой из двух рядов кресел устроили женскую половину. — Ни стыда, ни совести у людей.
Она и Воробьев легли позже всех: только перетаскали вещи — Воробьев попросил Кодзева не закрывать дверь изнутри, опять они вдвоем куда-то исчезли, и когда появились, бог то ведает.
Кодзев знал: никто за него не встанет, не посмотрит, кто там, что такое, и надо вставать ему.
Кряхтя, с неразлипающимися, невидящими ничего глазами, он поднялся, качаясь, прошел между раскладушками к окну. Внизу на земле стояла женщина и махала рукой в сторону входа: откройте там.
Разминая на ходу лицо ладонями, Кодзев вышел в сумеречное, пахнущее половой тряпкой фойе, дотащился до двери, провернул ключ в замке и толкнул дверь наружу, чтобы открылась.
Ударило светом, и он понял, что, поспешив сюда, не надел на себя ничего, в одних трусах и майке. Неприлично-то как. Медицина, называется, приехала. Ох, идиот.
— Я завклубом, — сказала женщина. — Баня вам готова, можете мыться.
Веки, пока шел сюда, разлепило, и теперь видел женщину. Лет тридцать ей было, чуть, может, побольше, не городского склада — сразу видно, но с эдакими глазами… куда другой городской против таких глаз. С Лилей Глинской было что-то схожее в облике. Не поймешь что, неуловимое, и не похожесть, нет, а именно что вот — схожее. Ночью сегодня встречала не она, мужчина-завхоз.
Женщина, когда открыл дверь, собиралась подняться на крыльцо, ступила уже на нижнюю ступень, но открыл — и спустилась обратно на землю. Ошарашил, конечно, своим видом.
— Какая баня? — не понял Кодзев с конфуза.
— Ну баня, звонили нам из управления, приказали: мыться вам.
— А! — Кодзев сообразил. Да, верно, по графику, составленному в управлении комбината, здесь у них должна быть, как выражается Лиля, помойка. Истопили уже, значит. А впрочем, и пора. Пока женщины помоются, пока мужчины, да поесть, да кабинеты развернуть… времени, в общем-то, уже и в обрез, в два часа надо бы начать прием. В четыре вернется смена, в пять хлынет целый поток, вот до этих пяти — детей пропустить да женщин, что свободны. — Спасибо, — поблагодарил он завклубом. — Вовремя нас разбудили. А то мы сами-то… Поздно приехали.
— Да уж и я эдак подумала. — Завклубом обрадовалась, что угодила, лицо у нее было прямодушное, без всяких складок хитрости, и так все и засветилось. — Баня в семь готова была, а я подумала: пусть хоть до девяти поспят, ночью приехали, пусть выспятся, пусть потом нас получше осматривают. — Она засмеялась, довольная своей шуткой, и Кодзев, забыв о своем виде, тоже поулыбался ответно.
— На радиоузел, где он у вас, сходите, — попросил он. — Пусть объявляют: в два начинаем прием детей и женщин, с пяти до девяти — всех. И завтра целый день. С девяти до вечера.
Завклубом объяснила, как найти баню и столовую, которая тоже нынче открылась специально для врачей, прямо с утра, Кодзев поблагодарил еще раз и пошел обратно в зал. Все уже снова спали. Поднялся только корреспондент — сидел неодетый на своей раскладушке, сонно моргая, в губах у него была сигарета, чиркал колесиком зажигалки, пытаясь прикурить.
— Мы здесь прием вести будем, не курите, пожалуйста, — попросил Кодзев.
Корреспондент поспешно закивал: хорошо-хорошо, понял и вынул сигарету из губ.
Вчера, когда ходили с ним по городу — к кинотеатру смотреть афишу, потом обратно, — корреспондент понравился Кодзеву. Выспрашивал — это конечно. И откуда родом, и как в медицину пришел, и тому все подобное, но и о себе говорил, своими мыслями делился, как-то по-человечески все было, без натужности, так что даже и с охотой отвечал на его вопросы. Вот и сейчас: только попросил — сразу понял. А Урванцев, ведь сам врач, а сколько сил положил, чтобы заставить его не курить там, где прием. «Сколько работаю — всегда курил», — и с места не своротить.
— Подъем! — закричал Кодзев. И пошел вдоль мужского ряда раскладушек, заворачивая на всех одеяла до пояса. — Подъем. — Перешел на женский ряд за креслами и стал трясти за плечи: — Подъем! Девочки, баня для вас!
— Санечка! — потягиваясь, позвала его Лиля. Он уже прошел ее и тряс теперь Галю Коваль, студентку из аптекарского, которая была в бригаде провизором. — А почему ты с нас, Санечка, одеяла не сдираешь? Что ты такой несмелый?
Ох, язычок! Брить таким язычком…
— В следующий раз обязательно, — пообещал Кодзев.
Первыми в баню, как обычно, отправили женщин. Им потом дольше сушиться, дольше приводить себя в порядок. Мужчины в ожидании своего часа взялись за бритье. Вчера никому побриться не удалось, и все были обросшие. У Воробьева только и не щетинилось, он, наверно, и раз в неделю мог бриться. Не пух, конечно, но и не настоящий еще волос, эх, воробушек, что он, не видит, к какой кошечке в лапы попался? Не видит, наверно.
Побрившись, Кодзев взялся за чемодан с лекарствами. Сел на раскладушку, развязал веревки, которыми чемодан был на всякий случай перевязан для крепости, и отщелкнул замки.
Освобожденная крышка тут же подпрыгнула вверх, как на пружине.
Кодзев откинул ее до конца — и не сдержался, простонал изнеможенно: «М-мм!..»
Еще бы ей, крышке, не подпрыгнуть: с такой горой было наложено в чемодан. Бедняга корреспондент. Как он таскал его.
— Вай-вай-вай, — сказал Дашниани, заглядывая в чемодан. — Он что, дурак последний, твой Пикулев, прислал столько?
— Идиот он! — в сердцах проговорил Кодзев, беря с груды встопорщившихся лекарств листки описи и сопроводительную записку Пикулева. — Лень было самому к нам приехать, привезти, оказии, видишь, дожидался. И уж по-царски…
Лекарства у Пикулева он просил целый месяц. Багаж с ними давно прибыл, каждый раз, попав в город, Кодзев заказывал разговор с Пикулевым, Пикулев обещал выехать, привезти лекарства прямо завтра же, и так вот пробежал месяц. Стыдно вспоминать, но ведь анальгина по пол-упаковки давали. Сидела Коваль и резала упаковки ножницами напополам. И вот прислал. Полторы с небольшим недели осталось, четыре лесопункта обслужить, а он прислал — на сорок тут хватит.
Кодзев стал читать опись. Ну да, конечно, постарался. Триоксазина — тысяча таблеток. Элениума — пятьсот. Это кто здесь столько транквилизаторов слопает? Городские лекарства, для дерганых, нервных горожан, да еще побегают они за этими лекарствами, пока достанут, а тут на тебе: выписывай всем подряд.
Кодзев пробежал быстро записку Пикулева.
— Точно, да, выписывай всем подряд: Пикулев просил реализовать все лекарства. Объяснял, почему: по институтским бумагам эти лекарства уже проведены как израсходованные и потому поставить их обратно на баланс невозможно, сдать здесь в местную аптекарскую сеть тоже невозможно, потому что они могут рассчитаться только по безналичному, а в институтскую кассу деньги за лекарства нужно представить наличными.
— Ну, ты посмотри, что пишет, — дал Кодзев записку Дашниани.
Тот взял, тоже быстро пробежал ее и вернул.
— Прямо уж никак их после пристроить нельзя?
— Черт знает. — Кодзев бросил листки описи и записку обратно в чемодан, опустил крышку, надавил на нее и защелкнул замки. Открывал — хотел проверить содержимое чемодана, все ли соответствует описи, но прочитал записку и расстроился. Руки опустились. Ну как ему не совестно, этому Пикулеву… — Вообще, наверно, как-нибудь можно пристроить, — сказал он Дашниани, — да ведь он-то, видишь, с нас того требует.
— Сукин он сын, а не идиот, — поднял чемодан, взялся за ручку, приподнял, прикинул зачем-то его вес Дашниани. — А ты еще в друзьях с ним ходишь.
— Я? — удивился Кодзев.
С Пикулевым Кодзев учился вместе в институте. На одном курсе, но в разных группах, знали друг друга в лицо — и не больше. Потом Кодзеву повезло угодить в село, оттрубил там шесть лет, женился на своей медсестре, родили с нею двух детей, совсем уж, казалось, осел, но наехала вдруг тоска — написал в институт на кафедру, не вызовут ли в ординатуру, если помнят, чудна жизнь — помнили, оказалось, и вызвали, и оставили после в клинике, организовав прописку. А уж Пикулев к той поре, как приехал в ординатуру, прочно обосновался в институтской административной «головке», вроде и в тени, но и с властью в руках, ходили к нему на поклон и завлабораториями, и завкафедрами, и какая-то там статистическая диссертация у него была уже готова, защита назначена, да тут разразилась история со взятками при устройстве в институтскую клинику, и он оказался в нее замешан. В конце-то концов, правда, он из нее выпутался: сам будто бы не брал, а только исполнял чужие распоряжения, однако диссертацию признали псевдонаучной и до защиты его не допустили, место свое он тоже потерял, пришлось опуститься на факультетский уровень. Тут-то, когда пал до факультетского уровня, и вспомнил о Кодзеве, что сокурсники, однокорытники, стал при встречах первым жать руку, заговаривать, обнимать за плечи: «А помнишь, дружище?» Было это Кодзеву не очень приятно, но, с другой стороны, что, посылать человека ни за что ни про что к черту?
