После инсульта и паралича бабушка так никогда больше и не оправилась. Она тогда пролежала в постели месяцев восемь, все движения восстановились, но она сразу же как-то сделалась глубокой старухой, с причудами и бестолковой, а впрочем, было это только самым началом: она еще и по дому кое-что делала, и в магазины ходила, а уж накормить, напоить семью — это по-прежнему лежало на ней. Именно тогда она стала следить за лотереями, какие проводились, и покупать билеты каждой из них.

В первое время лотереи были редки — раз в год, потом пошли чаще — чуть ли не каждый месяц, и за всеми она следила, завела себе специальную коробочку из-под шоколадных конфет «Мокко», в которой хранила билеты, а вечерами, бывало, сидела над нею, просматривая эти билеты, перекладывая из одной пачечки в другую, что-то помечала в них. Берестяков тогда кончал школу, мучился вопросом: «как жить?», и в поисках ответа он начал почему-то посещать компаний, в которых играли в карты, слушали последние магнитофонные записи битлов, пили вино и говорили об известных районных «шмарах», кому они могут «дать», а кому не «дадут», возвращался домой навеселе и поздно, и однажды, когда в одно из таких поздних возвращений застал на кухне сидящей над своей коробочкой бабушку, закричал весело и разгульно:

— Эх, баба́, че эт ты на краю-т жизни в игроки записалась? Куда тебе деньги? Это мне нужны, вот бы мотоцикл «Яву» — эх, врезал бы!

Она подняла от коробочки свое высохшее пергаментное лицо (вот в эту пору он ее уже помнит, такой она с этих пор ему и в те ранние свои годы представлялась, но ведь другая же она была, моложе!), отвела за ухо жиденькую седую прядь и хитро и мудро так улыбнулась ему:

— Дак я для тебя и хочу. У меня на каждом билете имя ваше записано. Твое да Галкино. Че я, умру — никакого подарка вам не оставлю. Дак выиграем, поди, машину каку, деньгами возьмем. На свадьбу вам будет, на поездку — в Америку каку-нибудь. За границу-то, я слыхала, пускают теперича?..

И он тогда, проснувшись наутро с больной головой, вспомнив вчерашнее, закричать от стыда и боли готов был: «Эй, баба́, че эт ты на краю-т жизни…» — а она карандашиком, старушечьей рукой выписывала твое имя: «На свадьбу».

Она покупала билеты лотереи и тогда, когда он, отслужив в армии, учился уже в институте, но за все время выпало ей только несколько выигрышей, по рублю каждый, и лишь однажды все цифры сошлись: электробритва «Харьков». Ее-то, эту бритву, он и получил на день рождения в армии; ею брился и по сю пору.

Было еще темно, горели фонари, в свете фар мелькали тени людей. Все шли навстречу машине — на завод, в утреннюю смену. Дорога была колдобистая, машину кидало, руль рвался из рук, Берестяков с Михаилом прыгали на сиденьях. Лицо у Михаила было мрачное и тяжелое.

Контора кладбища была уже открыта — светились окна, из трубы поднимался дым. От дороги до конторы нужно было пройти по тропинке метров сто, и Михаил сказал:

— Давай один, я в машине посижу.

Оступаясь и зачерпывая ботинками снег, Берестяков пошел в контору. В передней, холодной половине избы сидели, в телогрейках и шапках, трое мужиков, курили, у всех троих были помятые, невыспавшиеся лица, они хмуро посмотрели на Берестякова, и на его вопрос: «Где оформить…» — один, не дав закончить, ткнул пальцем в приоткрытую дверь, за которой, слышно было, кто-то громыхал дровами.

В той, второй половине конторы весело трещала огнем печка, возле нее сидела девушка в валенках и безрукавой толстовке, подкладывала дрова, около темного низкого окна стоял обшарпанный письменный стол, стул возле него, и вдоль стенки — еще рядок сбитых вместе стульев.

— О-хо-хо, — поднялась девушка с корточек, опершись о колени. — Грехи мои тяжкие. В такую рань-то? Давайте ваши бумаги.

Она оформила все, что следовало, приняла у Берестякова деньги, выдала бирку, квитанцию и сказала зевая:

— Могильщики там сидят, видели, наверное, когда шли. Земля мерзлая, копать трудно, вы уж сами с ними договоритесь, чтобы не подвели…

Берестяков вышел в переднюю половину, один из мужиков тотчас поднялся, дыхнул на Берестякова дымом и поддернул солдатский ремень на ватнике, которым был подпоясан:

— Седьмой «В» участочек — так, товарищ? Пойдемте покажу, а то потом приедете — искать будете, не найдете. Это уж давайте я время потеряю, а вам покажу…

Они вышли из конторы, преодолели тропинку, и мужик, завидев «Москвич», обрадованно похлопал рукавицами:

— На машине? Ну, совсем отлично! Подъедем, значит.

Они втиснулись в машину. Михаил покосился на измазанные в глине, несмотря на зиму, валенки мужика, но промолчал и тронул с места. Пока Берестяков был в конторе, начало светать, стали уже видны тесно стоящие друг к другу оградки, звездочки и кресты памятников, сосны прореженного леса, черными столбами уходящие вверх.

— Налево, — скомандовал могильщик. — Та-ак. Прямо и потом направо. Та-ак. И вот запомните, значит, тут в лесу такая прогалина, от нее до второго перекрестка — и налево… ну а там увидите. Вот здесь.

Машина остановилась, могильщик открыл дверцу и полез наружу. Берестяков выбрался вслед за ним. Между соснами на снегу лежали штабеля старых, лысых автомобильных покрышек, несколько покрышек были разбросаны по земле и дымились.

— Мёрзко, — сказал могильщик, пристукивая валенками. — Вот заранее заготавливаем, прогреваем землю — авось оттает. А и все равно долбить… Тяжко. Не знаю, успеем — нет вашу могилку-то выкопать…

— Пятерки хватит вам? — спросил Берестяков.

— Мы на пару копаем, — отозвался мужик.

— По пятерке, значит?

— Ну да уж потом… А мы постараемся. К какому часу?.

Когда снова выехали на дорогу и запрыгали на ухабах, Михаил спросил, не глядя на Берестякова:

— Что, обязательно сюда на машине нужно было? Чтобы этого отброса прокатить? А?

Берестяков, тоже не глядя на Михаила, сжал кулаки, похрустел суставами, потом сцепил пальцы и снова похрустел.

— Забрось меня сейчас на этот заводец, где оградку делают, — сказал он. — А сам по адресам поезжай. За тетей Зиной, тетей Глашей. Дома потом встретимся, за венками съездим.

— Хорошо командуешь, шуряк, — усмехаясь, пробормотал Михаил. — Я и не знал. Не зря в армии-то служил.

— Да больные они, больные, самим и не доехать. Через весь-то город! — закричал Берестяков. — Можно и на такси, ну давай на такси, сиди на своей машине. Зачем ты ее купил, солить? Неужто никак в толк не возьмешь — не тот случай, не тот, чтобы машину жалеть? Неужели нет?

…Совсем уже рассвело, и вставшее солнце, красное, с ровными краями, подернутое дымкой облаков, словно бы заиндевелое, мелькало между далекими домами. Берестяков думал о том, что сегодня наконец-то увидит бабушку, на два, на три часа увидит наконец-то! — и это будет в последний раз…

Когда Берестяков приехал на преддипломные каникулы, бабушка уже не вставала. Она лежала в дальней комнате, выходившей окнами на север, дни стояли серые, пасмурные, и в комнате постоянно было сумеречно.

— Ой, Лександр, — улыбаясь, сказала она, увидев Берестякова, и сделала попытку приподнять свое маленькое высохшее тело, но ничего не вышло, и она опустила голову обратно на подушку. — Дак а мне никто ниче не говорит, я слышу — ровно кто-то пришел, дверь стукнула…

Берестяков наклонился, поцеловал ее в землистую, дряблую щеку, и она заплакала.

— Ну что, что, ну что ты, — гладил он ее руку, а она плакала, глядя на него сквозь слезы, и ничего не говорила.

— Дак ведь последний раз видимся, — сказала она наконец. — Ты еще не женился?

— Собираюсь. — Он присел перед нею на стул, достал из кармана платок и отер ей слезы.

— В Москве?

— В Москве.

— Ну дак все тогда, последний. От жены-то куды побежишь? Ладная девка, нет?

— Ладная, — сказал Берестяков и улыбнулся. Он вспомнил Ленину челку и ее глаза из-под этой челки — он прямо с ума сходил от этого ее из-под челки призывного, обещающего взгляда.