За время, что она разговаривала по телефону, Виктор Витальевич оделся и ушел. В тот миг, когда Андрей Павлович прервал разговор, Лида услышала, как щелкнула замком, закрываясь, входная дверь. Между Ниной Елизаровной и Аней, едва дверь захлопнулась, тут же вспыхнул громкий, яростный спор. О чем именно они спорили, хотя разговор и шел на самой высокой ноте, до Лиды никак не доходило, пока они не появились в комнате.
— А зато я ее наказала, и она теперь будет знать! — достиг, наконец, ее слуха Анин голос.
— Нет, с нее как с гуся вода! — воскликнула Нина Елизаровна. — Тебя что, эта история ничему не научила?
— Не отдам я ей ее джинсы! Как прошлогодний снег она их у меня увидит.
Нина Елизаровна сорвалась в крик:
— Да тебя хоть что-нибудь в жизни, кроме тряпок, интересует? Хоть что-нибудь кроме?!
Лида не выдержала. Невозможно было слышать этот их базар.
— Мама! Прошу тебя! Ты все-таки старше… Вы сейчас стоите друг друга!
Нина Елизаровна метнула на старшую дочь гневный взгляд, но все же Лидины слова подействовали на нее.
— Может быть, — беря себя в руки, проговорила она. — Может быть… Но я мать, и я несу за нее ответственность… И я никогда не была такой, я не могу ее понять. Как можно без всякой цели? Я всегда, всю жизнь знала, что мне нужно. Всю жизнь, всегда я хотела быть самостоятельной. Ни в чем и ни от кого не зависимой. Чтобы никто и ничто не подавляло мою личность.
— И что она, твоя самостоятельность? — В Анином тоне не было прежней агрессивности, но зато он сделался обличающим. — Водить экскурсии по музею? «Посмотрите сюда, посмотрите туда, обратите внимание на то…» Все! Стоила овчинка выделки.
Нина Елизаровна решила не реагировать на Анин выпад.
— А ты почему, собственно, не собираешься? — обратилась она к Лиде. — Тебе ведь уже выходить скоро.
— Я не еду, — сказала Лида.
— Ничего не понимаю. Почему?
— Да так, мама. Одним словом не объяснишь.
— Что… этот твой обиделся, что ты из-за отцовского спектакля перенесла отъезд на день позже?
— Да нет, мама…
Лида уклонялась от ответа, и слишком явно уклонялась.
Нина Елизаровна поняла, что так просто, сейчас во всяком случае, ничего об истинных причинах Лидиного решения она не выяснит. Но кроме того, ей не терпелось узнать и еще кое о чем.
— Что, хороший спектакль? — спросила она с плохо скрытым любопытством. — Виктор сейчас в прихожей говорил, что у него были пригласительные и он видел… будто бы отец просто блистателен?
— Да, мама, все хорошо, — по-прежнему уклончиво ответила Лида.
Нина Елизаровна вновь, как только что в разговоре с Аней, взорвалась.
— Что ты со мной, — гневно закричала она, — как с чуркой?! Я что, не могу поинтересоваться твоими делами? Одна только шпыняет меня… другая как с чуркой… ты в конце концов даже не жила самостоятельно, не знаешь, что это такое, все за моей спиной… и я могу от тебя потребовать…
— Ма-ам, — с язвительностью перебила ее Аня, — у тебя вообще-то гости…
Это она, корча на крик Нины Елизаровны всякие гримасы, чтобы мать не видела ее лица, отвернулась и обнаружила, что в дверях комнаты, видимо, уже некоторое время, с оглушенным видом, явно не зная, как ему поступить — дать ли о себе знать или, наоборот, ретироваться, — стоит с бутылкой коньяка в руках Евгений Анатольевич.
Нина Елизаровна стремительно повернулась в сторону Аниного взгляда.
— Ой, — воскликнула она, — боже мой! Это вы…
Евгений Анатольевич попытался улыбнуться.
— Вообще… мы, Нина, ведь и на «ты» переходили…
— Девочки, что у нас с ужином? — не отвечая ему, приказывающе поглядела Нина Елизаровна на дочерей. — Так уже поздно. Пойдите на кухню, организуйте-ка что-нибудь.
Аня не поняла истинного смысла ее приказа.
— Да Лидка там уже… — начала было объясняться она.
Но Лида не дала ей договорить и потащила ее из комнаты:
— Пойдем, пойдем. Нечего все на меня.
Как будто Аня собиралась сказать о том, что для приготовления ужина достаточно одной Лиды, а вовсе не о том, что ужин Лида давно приготовила и можно садиться.
Нина Елизаровна с Евгением Анатольевичем остались вдвоем.
— Ну, вы, скажу вам… так неожиданно… без звонка… — Нина Елизаровна испытывала страшное смущение, она с трудом заставляла себя говорить что-то и не в силах была встретиться с Евгением Анатольевичем взглядом.
Он же, напротив, как сказали бы в старинном романе, буквально пожирал ее глазами.
— Нина! Милая! — проговорил он, — Мне уезжать завтра. А ты все это время… с того раза… почему? Почему ты меня избегаешь? Что произошло? Как же я могу уехать, ничего не понимая? Мы встретились… наши пути пересеклись, и мы не должны потерять друг друга… — В руках он все так же держал бутылку коньяка и, говоря, прижимал ее к груди, что выглядело довольно комично.
— Нет, разве так можно! — оправляясь от смущения, воскликнула Нина Елизаровна. — Без звонка, не предупредив… Мне не до вас сейчас, не до вас, неужели вы сами не видите? И еще с этой, — ткнула она пальцем на бутылку у него в руках, — чего вы все с нею тетёшкаетесь? Выпить хочется, а больше негде?
Евгений Анатольевич потерялся.
— Что? — недоумевающе посмотрел он на бутылку. — Мне?.. Н-нет, Нина, ты что! — он торопливо шагнул к столу и поставил на него коньяк. — Я просто думал… ну, вообще как-то… Я вижу, да… у тебя что-то… но это ведь преходяще, это сейчас важно, а потом будет неважно, это не должно мешать нашему… Мне бы хотелось сказать — чувству, но я боюсь…
Он умолк, опасаясь обмолвиться случайно каким-нибудь не тем словом и все испортить, потому что, едва он произнес «чувству», в Нине Елизаровне будто что-то переломилось, загорелся какой-то огонь, в ней проснулась та, какою она была несколько дней назад, во время их утреннего свидания, — это проявилось во всем: в выражении ее лица, глаз…
— Ах, боже мой… Женя! — сказала она после долгой, изнурительно долгой для Евгения Анатольевича паузы и поглядела на него. — Если бы ты знал, как мне хочется отдаться чувству. Чтобы потеряться, раствориться… Это смешно в нашем возрасте, но это так… и однако же, разве жизнь дозволит? Уезжай, Женя. Спасибо, что пришел, напомнил… уезжай, и пусть в наших воспоминаниях останется тот чудесный, тот светлый, тот солнечный наш порыв друг к другу!..
Евгений Анатольевич бросился к ней.
— Нина! Чу́дная! Милая! Невыразимая! Мы не можем… я не могу потерять тебя, когда я тебя обрел! Когда человеку долго не везет и, наконец, везет, он не имеет права уезжать от своего везения!
Во время этого своего монолога он все пытался обнять Нину Елизаровну, но она не далась.
— Такова жизнь, Женя, такова жизнь!
— Но надежду! Чу́дная! Милая! Невыразимая! Надежду! Ты приедешь ко мне? Я один как перст. Никого рядом, пустая квартира, и я в ней… Сын взрослый, старший лейтенант уже, в Казахстане… а я как перст…
Говоря это, Евгений Анатольевич предпринял новую попытку обнять Нину Елизаровну, она, уже не очень противясь тому, отступила назад — шаг, еще шаг, и может быть, спустя мгновение уже сама подалась бы к нему, но наткнулась на оказавшуюся у нее за спиной умывальную раковину и, вцепившись непроизвольным движением в руку Евгения Анатольевича и увлекая его за собой, упала, больно ударившись о край раковины бедром.
Падение, боль от удара — все это разом вернуло Нину Елизаровну в прежнее состояние духа, и от недавнего «подъема» не осталось в ней и следа.
— Да ну какой же вы… ничего толком! — оттолкнув руки Евгения Анатольевича, пытавшегося помочь ей, поднялась она на ноги и, морщась от боли, принялась ощупывать ушибленное бедро. — Оттого вам и не везет в жизни, и не будет везти! Я чуть не убилась… Что вы «не можете»? Ну хотели доставить друг другу удовольствие, не вышло… что ж тут сейчас! Или вы что, жениться на мне задумали?! Прописку получить?!
— Н-но… но, Н-ни-ина… — начал было Евгений Анатольевич. Глаза ему застилал стыд, от нелепости и непоправимости всего случившегося он чувствовал себя совершенно ужасно, и окончательный смысл того, что говорила Нина Елизаровна, еще не вполне дошел до него.
