Но надолго этого не хватило.

Я стремился как можно скорее распустить отряд по домам. Ибо не только не было денег, но вообще в районе не было продовольствия, и положение с каждым днём становилось все сложнее.

Всё это время непрерывно продолжались столкновения с бичераховцами. Если не доходило до вооруженной стычки, то только благодаря Нуху. Он был маслаатчиком между нами. Он успокаивал их на мой счёт, а меня на их счёт, так что изо дня в день все шло пока спокойно.

Организацией власти мы пока особенно не занимались. Должностные лица остались почти те же, что были и при большевиках. Кое-как они там справлялись с делами. Остальное должен был решить съезд.

Чем дальше, однако, тем лучше Нух Бек справлялся с чувством неловкости передо мной и, видимо, приходил к сознанию, что никакой опасности с моей стороны или с чьей-либо другой ждать не приходится. Нух как будто с каждым днём распоясывался. Он входил в свою колею диктатора. Тон его изменился, он командовал полком без всякого стеснения и ни о чём со мной не совещался. От Бичерахова, конечно, он получил большую сумму денег на формирование полка. Бичерахов дал эти деньги не даром. Мне сообщили, что по распоряжению Тарковского бичераховцам было выдано сукно и бурки, которые остались на складах после большевиков. Мне он об этом ничего не сказал, а между тем нам самим были эти бурки и сукна позарез нужны. Я узнал стороной и о целом ряде обязательств по отношению к Бичерахову, принятых на себя Нухом, хотя в точности, какие это были обязательства, установить не удалось.

С каждым днём мне становилась ясней его двойная игра и с турками, и с Бичераховым. Всё это делалось скрытно от меня. Я был начальником города и больше ничего. Мы стали видеться редко, и при каждом свидании у нас сразу появлялись разногласия. Так что мы больше спорили, чем беседовали.

Приглашения на съезд были посланы, но к 15 октября никто не приехал. Съезд не состоялся к видимому удовольствию Тарковского. Мне казалось, что это не без его тайного участия. Хотя более решающую роль сыграло другое обстоятельство. Если двойственная игра Тарковского, тщательно скрываемая от меня, не укрылась от моего наблюдения, то ее заметили, и о ней говорили другие, от которых он менее таился. Узнали о ней и население в горах, и турки.

Ко мне стали поступать запросы о наших отношениях к Бичерахову, а затем и прямые упреки в том, что мы снова призываем в Дагестан царскую власть, что это никогда не входило в наши планы, и горцы ни в коем случае моего поведения одобрить не могут.

Я видел, что я становлюсь ответственным за политическую недобросовестность Нуха перед массами. Мне нужно было вскоре рвать с ним.

Я отказался от всяких должностей и совершенно отошел от дел.

Привести в исполнение мое решение мне помогло еще следующее обстоятельство.

Турки двигались со стороны Левашей и были еще в Буглене, когда я узнал об этом. До этого Тарковский от меня тщательно скрывал это. Он открыл мне этот секрет тогда, когда ему стало известно, что в Буглене турки разворачивают фронт для операций против Шуры и Петровска.

Он решил поехать к ним, чтобы предотвратить столкновение, т. е. чтобы уверить их, что он с Бичераховым ничем не связан.

Перед отъездом он мне сказал, что наши отношения с Бичераховым должны остаться в строжайшем секрете от турок. Я вспылил и заявил ему, что я никаких отношений с Бичераховым не имею, а имеет он, Нух, и пусть меня в эти грязные дела не впутывает.

Он постарался замять эту свою неловкость и просил меня остаться за него на день, так как он должен поехать к туркам. Я, не подозревая ничего, согласился.

Оставшись за диктатора, я наутро должен был принять доклады от разных должностных лиц, между ними начальника штаба диктатора Каитбекова. Он в это время уже не был комендантом. Комендант города был назначен от Бичерахова с согласия Нуха. Из доклада Каитбекова я, к своему удивлению, узнаю, что турки двигаются на нас фронтом и что об этом знает целый ряд лиц в городе, а я ничего не знаю. Я был взбешен и решил лично проверить, насколько это правда.

Я сейчас же вызвал коменданта конного полка Алтая Нахибашева и приказал прислать мне одну сотню.

Как только сотня была готова, я выехал с ней в Нижний Дженгутай. Но, к своему все возрастающему удивлению, в Буглене я нашел бичераховские посты. Я понятия не имел, до чего дошел Нух в своих отношениях к Бичерахову.

Я вызвал офицера, командовавшего постом, и спросил его, зачем он здесь стоит.

– Против горцев и турок, – был спокойный ответ.

– Так горцы же в Шуре уже давно, – удивился я. – Против каких горцев Вы стоите?

– Таков приказ, – был безразличный ответ.

Я оставил свою сотню в Буглене, а сам с вестовым поехал в Дженгутай. До Нижнего Дженгутая я никого не встретил. В Нижнем Дженгутае я вызвал стариков и спросил у них о положении дел. В один голос они отвечали мне, что большевики соединились с турками и сейчас идут против нас. Они сказали, что и в их ауле большевики собирают отряд для наступления на Темир-Хан-Шуру и назвали этих большевиков.

Сейчас же вызвав дженгутаевскую власть, я приказал немедленно арестовать этих большевиков и никому не давать ни одного человека ни для каких целей, так как никакой войны нет и никаких большевиков и турок нет.

Турок действительно нигде не оказалось, и я считал, что это просто очередная провокация большевиков, желающих вызвать смуту и недоверие крестьян к нам. Я считал, что и Тарковский введен в заблуждение этими провокаторскими слухами, и ему придется далеко ехать, чтобы встретить турок.

Юсуф Иззет Паша

Дженгутаевцы хотели оставить меня ночевать, предупреждая, что неблагоразумно ехать с одним всадником, т. к. ночь уже наступила, пока я возился со всеми этими мелочами. Но я не мог согласиться. Я остался за Нуха, был единственной властью в городе, и ответственность за него падала на меня. Я уже упрекал себя за свою горячность, ругая большевиков, которые заставили меня оставить мои обязанности, и, простившись со стариками, решительно повернул в Шуру.

Я очень спешил, и мы ехали рысью. Мы уже поднялись на Билахбеш, когда раздался резкий окрик: «Стой, кто идет!»

Мелькнула мысль, что это бичераховцы, и моя сотня обеспокоена моим долгим отсутствием. Я спокойно крикнул: «Свои» и тронул лошадь. Однако, когда я подъехал, то увидел, что это кумыки, а затем выяснилось, что среди них большинство – губденцы. Они окружили меня и заявили, что я задержан, и они проведут меня к своему начальнику. Мы отправились. Под горой горели костры и было много народу. Проходя мимо, среди них я увидел турецких аскеров, но большая часть отряда состояла из дагестанцев.

Меня привели к турецкому офицеру.

Узнав, что я Джафаров, он заявил, что должен меня задержать до утра и потребовал, чтобы я сдал оружие. Я категорически отказался сдать оружие, заявив, что я – начальник края, и требовал, чтобы меня препроводили к их высшему начальнику. Турок обещал, что сделает, а пока приставил ко мне караул из турецких аскеров.

Немного погодя ко мне подошел турецкий аскер и сказал, что начальник приказал меня отправить на гору, к постам. Конечно, у постов мне делать было нечего, и отправлять туда меня было опасно, т. к. на пост могли напасть наши люди и освободить меня. Турецкий офицер этой глупости бы не сделал. Мне стало ясно, что они хотят меня расстрелять по дороге. Я заявил, что никуда не пойду, я арестован и буду сидеть здесь до утра, утром же пойду к их высшему начальнику. Меня не принуждали.

Я сидел всю ночь в напряжении. Мне по-аварски передали, что турецкий офицер сделал распоряжение расстрелять меня, и чтобы я был осторожен. Я заметил, что группа губденцев тоже не спала. Я не знаю, помешали ли они, или турецкий офицер не решался на открытое насилие надо мной, но меня больше не трогали.