Они сначала не хотели сдаваться, угрожали оказать сопротивление. Начались переговоры. Я разъяснил делегатам, что драться не имеет для них смысла, т. к. их оружие в наших руках, и мы их к пушкам не допустим, а в казарме у них ничего, кроме шашек и револьверов, нет. Они согласились, но выставили свои требования: оставить им определённое количество винтовок, револьверов, и патронов, т. к. они не могут поехать домой безоружными. На это я охотно согласился, не спрашивая санкций ни командира бригады, ни исполкома, т. к. это было требование, в данных условиях подлежащее удовлетворению.

Закончив операцию, я сообщил исполнительному комитету о выполнении его поручений.

Как только в пехотном полку узнали о разоружении нами артиллерии, там поднялся переполох. Сейчас же собрался совет, который после прений вынес постановление выразить протест против действий исполкома вооружённой демонстрацией. Весь русский гарнизон в полном боевом вооружении, за исключением артиллерии, вышел и прошёл по городу. Нашим частям был дан приказ быть наготове, но в демонстрацию не вмешиваться и ничем своего отношения к ней не проявлять.

Я не знаю, имела ли эта демонстрация какие-либо последствия, но события дальше развивались так.

После демонстрации в исполком явились делегаты от русских солдат. Переговоры были очень длительными. После их окончания я получил приказ пойти и принять от пехотного полка оружие, т. к. солдаты согласились его сдать, с тем условием, что им будет оставлено определённое его количество.

Оружие мною было принято. Его оказалось очень много.

Соглашение, заключённое советом солдат депутатов в Шуре с Исполнительным Комитетом о разоружении русских гарнизонов, было передано в Гуниб, Хунзах и Ботлих. Войсковые части, стоявшие там, тоже сдали оружие, оставив себе лишь то, что им было необходимо по дороге домой. Горцы проводили эти части до Шуры, и никакого насилия над уходящими частями нигде не было. В Хунзахе оружие принял Кайтмас Алиханов. Сделал он это по поручению исполнительного комитета. Вообще всё сданное оружие поступило на вооружение исполнительного комитета, только я не помню, кто по поручению Исполнительного Комитета принял его в Ботлихе и Гунибе. Таким образом, в октябре 1917 года весь Северный Дагестан освободился от русских гарнизонов. В Петровске русский гарнизон ещё оставался. Также остались гарнизоны в Дербенте и Хасав-Юрте.

Исполнительный комитет боялся трогать Петровский гарнизон. По линии железной дороги всё ещё продолжалось движение воинских частей с турецкого фронта. Существовала опасность, что Петровский гарнизон приведёт на помощь эти части и с ними пойдёт на Шуру и разгромит исполком.

Кроме того, в Дербенте Исполнительному комитету не на кого было опереться. Юг был совершенно спокоен и не тронут революцией.

Так продолжалось всю зиму.

Получив такое количество разнородного оружия, Исполкому нужно было его кому-нибудь передать и тем увеличить свою вооруженную силу. Было принято постановление о формировании нового Шамилевского батальона и Дагестанского артдивизиона.

Формирование шло спешно и, следовательно, организованно. Кадры урядников дали 1-й и 2-й полк. Офицеры были набраны из тех дагестанцев, что раньше служили в русских пехотных частях, а теперь приехали в Шуру и сидела без дела. Т. к. этих офицеров не хватало, то было приглашено несколько русских из только что распущенного пехотного полка.

Командиром Шамилевского батальона был назначен Серажуддин Мусаев, а артдивизионом ...............

Рядовые для этих частей были призваны по мобилизации, основания которой я не помню. Само формирование шло очень плохо. Призванные по мобилизации, если они были из ближних аулов, получив обмундирование и вооружение, обычно убегали. Задержались только призванные из дальних аулов, и то те, которым дома угрожал голод, а тут их всё-таки кормили. Формирование артдивизиона было просто формальным делом. Набирались люди, годные только охранять казармы, а не владеть оружием. Артиллеристов среди дагестанцев не было.

У нас сначала было представление, что Социалистическая группа – это Махач, Джамал, Хизроев и рабочие кинжального завода Дахадаева. В это время мы, однако, убедились, что это не так просто. Рабочие завода были связаны с другими рабочими города и вели очень широкую и оживлённую агитацию среди окрестного населения. Не оставляли они без внимания и наши воинские части. Мне пришлось самому столкнуться с их пропагандой в войсках и оценить её значение и её успехи.

Однажды, я не помню, когда это было, но вскоре вслед за разоружением русских частей ко мне явились два всадника из моих сотен, назвались делегатами сотен и потребовали от меня, чтобы я оставил свой пост, т. к. сотня не может меня иметь своим командиром. Удивлённый, я спросил о причине такого решения, т. к. до сих пор у меня никаких ссор или других осложнений не было с сотнями. Они не могли мне объяснить этой причины. Видимо, сам вопрос их смутил. Я сказал им, что по этому поводу буду говорить с обеими сотнями, а им никакого ответа не дал, т. к. они причины недовольства мной сами не знают.

Я оделся, сунул на всякий случай маленький карманный револьвер за пазуху и пошёл. Вызвав сотни, я спросил, что они от меня хотят или в чём могут меня упрекнуть. Сотни молчали.

– Не подходить же теперь мне к каждому из вас, чтобы узнать, чем он недоволен, – говорю я им. – Ваши делегаты были у меня и заявили мне, что сотни мной недовольны и не хотят иметь меня больше своим командиром. Скажите же, кто какие претензии имеет.

Микаэль Халилов

Тогда выступил Гасан Абакаров, родственник Хандиева, и заявил, что он имеет претензии. – Говори.

– Ты привередлив. – По отношению к тебе – да, я привередлив. Ты хотел быть старшим урядником, я не назначил тебя, ты хотел быть вахмистром, я не назначил, хотя по твоим военным заслугам ты этого вполне заслуживаешь. Но я тебя не назначу. На фронте я тебя бы, безусловно, назначил, а здесь другая обстановка, здесь ты не подойдёшь».

И это была правда. Он был прекрасный фронтовик. Но тут, в этой обстановке развивающейся борьбы, мне нужны были люди, которые имели большие связи и пользовались большим влиянием. И я выбрал таких. Я выбрал тех, что могли привести побольше людей, удержать их в повиновении и настолько, чтобы в критические минуты часть не распалась бы.

Других претензий не оказалось. Я сказал сотням, что я остаюсь их командиром, и никому не передал этого поста. Они собраны и обучены мной, и должны остаться со мной дальше.

Я, однако, видел, что на настроение сотен сказалось какое-то внешнее влияние. Чтобы докопаться до сути, я позвал к себе одного из делегатов – Гимбата Али Султана из Нижнего Караная и спросил его, что бы он сказал мне теперь, в чём дело:

– Я знаю, что ты крикнул, но я уважаю тебя за то, что ты смело выступаешь на собраниях, говорил со мной – это хорошо. Но я тебя знаю по фронту, ты далеко не храбрый. Рана у тебя сзади, а не спереди, значит, ты бежал, когда тебя ранили. Скажи же, откуда у тебя теперь берётся смелость и мысли?

Он смутился и признался, что это от Махача Дахадаева, что Махач сам говорил с ним и даже давал ему деньги за агитацию против офицеров.

Я спросил его, говорил ли ему Махач агитировать и против меня.

Нет, сказал он, против тебя нет, а против офицеров вообще. Несчастный, видимо, не давал себе отчёта, что получать деньги из двух источников нельзя.

Вскоре я как-то встретил Махача и спросил его, почему он задумал настраивать против меня моих всадников.

Он мне ответил, что собственно против меня никого не настраивал. Но что он вообще не может допустить, чтобы офицеры остались в прежнем положении по отношению к всадникам, и всадники продолжали по-прежнему смотреть на офицеров.